В сельсовете организовали самообучение народа, началась ликвидация безграмотности — людей еженедельно собирали в избе-читальне, под которую был отдан дом выселенного кулака, и учили складывать буквы в слова. Беднякам дали землю, за что те были очень сильно благодарны новой власти.
В Вяльцах была создана машинно-тракторная станция, призванная заменить тяжелый сельский ручной труд на машинный. Верховодили там веселые и отзывчивые, хотя иногда и буйные ребята, которых направили к нам из России по комсомольскому набору. Пришла и техника — трактора, комбайны. Прибыли агрономы. Из России везли качественный посевной материал. Забрезжил впереди пока еще далекий, но уже ощутимый свет достатка и сытости, так редко посещавших наши голодные края.
Мне лично все происходящее было в радость. Я был уверен, что советская власть — это единственный способ вывести западноукраинский народ из вечного рабства, нищеты и отсталости. И был готов приложить для этого все силы.
Между тем наш дом опустел. В республике наблюдалась дикая нехватка местных проверенных кадров, поэтому отец с матерью и братья разъехались по всей Украине. Отца назначили председателем райсовета во Львовской области. Братья оказались на службе в различных партийных органах. В результате в нашем большом доме остались только я, моя двоюродная сестра Оксана, а потом из глуши приехала тетка Мариша — полнотелая, добрая, заботливая и очень шумная женщина, изумительно готовившая и вечно сокрушавшаяся, что мы худенькие и на недокормышей похожи. Жили мы очень дружно.
Кузню пришлось забросить и передать в колхоз. Оно и к лучшему. Меня тянуло к серьезной технике. Так я оказался в ремонтных мастерских МТС. Имея тягу ко всякому железу, я там быстро постигал рабочую профессию.
Поскольку среднее образование я так и не получил, то записался в вечернюю школу. Мечтал потом поступить в политехнический институт, стать повелителем сложных машин.
Наша сельская школа сильно разрослась. Под нее отдали кирпичный дом бывшего польского сельского старосты. Днем там обучали детей, вечером — взрослых.
Польского директора компетентные люди куда-то увезли и обратно не привезли. Наш любимый русский учитель Станиславский уехал в район заведовать всем образованием. А вот украинец-националист Химик оставался на своем месте незыблемо при всех режимах.
Еще нам прислали двоих девчонок, только окончивших учительские курсы в Сибири. Это были молодые комсомолки, веселые, изо всех сил пытавшиеся казаться строгими. Мы относились к ним с пиететом. Они были для нас из другого мира, куда более светлого.
Интересно, что перед молоденькими учительницами Химик заискивал, юлил и всячески им угождал. Но я пару раз ловил его тайный взгляд в спину, и он был как выстрел — полный энергии такой ненависти, что мне за них становилось страшно.
Вокруг Химика продолжали крутиться его любимчики, нашпигованные националистической идеологией. Вскоре в село вернулся Купчик со своим оруженосцем Оглоблей. Кстати, сути их отношений я никогда понять не мог. Оглобля был гораздо умнее своего «сеньора», куда более образован, начитан, да еще и физически сильнее. Но добровольно определил для себя такую странную подчиненную роль.
Пришибленные и притихшие, эти двое устроились работать на складах в Вяльцах и, как встарь, снова крутились около учителя. Но при этом хорошо затаились, не демонстрируя своих истинных взглядов, так что предъявить им было нечего.
Конечно, мне нелегко было. Общественная работа, заботы по дому, мастерские и еще вечерняя школа. Но я справлялся. Мне казалось, что запас сил у меня неисчерпаем.
Постепенно передо мной вставали две перспективы: институт или призыв в РККА по достижении девятнадцати лет. Притом армия виделась более вероятной, и я даже был этому где-то рад. Не то чтобы я имел склонность к военной службе, но ведь может и понравиться, а дело это для страны важное.
За готовность тянуть военную лямку соседи искренне считали меня дураком. Сами селяне в большинстве своем на военную службу не стремились. Опыт постоянных переходов этой территории от одного государства к другому приучил местный народ ни за кого добровольно не воевать, потому как есть риск, что опять придут другие и спросят: «А чего это ты, дорогой человек, за тех, а не за этих бился?» И вообще, хата наша с краю, да еще кустами прикрыта, чтобы не увидели ненароком.