После покушения на меня я присматривался к этой компании внимательно. Не раз сталкивался с Купчиком на улице и по работе, заглядывая на склад, где он трудился. Он был внешне равнодушен, старался меня игнорировать. Во мне же крепла уверенность, что стрелял в меня он. Почему? Было в его взоре и поведении нечто неуловимое, что задевало мои обостренные чувства. Будто стрелка компаса показывала на него. Но доказать я ничего не мог.
С уполномоченным Логачевым мы теперь встречались постоянно. Мне показалось, он присматривается ко мне. Нет, ни с какими подписками не приставал, не предлагал сотрудничать. Хотя я, наверное, не отказался бы, но оперативного интереса не представлял. Кому нужен агент — принципиальный комсомолец? Вот если бы бандит был… Скорее всего, он просто присматривал будущего сотрудника. Сначала призыв в войска НКВД, потом соответствующее обучение — и вот новый готовый оперуполномоченный. Но меня больше тянуло к высшему образованию и к железу, поэтому всякие намеки отводил в сторону.
В ноябре 1940 года Логачев вызвал меня к себе и спросил:
— Ты своего соседа давно видел?
— Какого соседа?
— Юлиана Спивака.
— Это Сотника?
— Его самого.
— Полгода как не видел. Птица вольная. Исчезает, появляется, когда захочет.
— Увидишь его — сообщи незамедлительно.
— А что с ним такое? — напрягся я.
— За старое взялся, неугомонный. Советская власть его от расстрела спасла. А он опять воду мутит. В подполье ушел. За вольную Украину воюет. Шастает везде, народ на бунт подбивает.
— Это он может.
— Ты ведь и в Бресте с ним сидел. С кем он там общался?
— Звир у него на побегушках был. Это который трубач с духового оркестра. Я же вам говорил. Присмотрелись бы к нему.
— Уже присмотрелись. Он тоже исчез. И тоже вместе с Сотником воду мутит.
— А я предупреждал!
— Самый умный? — неожиданно взвился уполномоченный. — Предупреждал он. Если бы мы всех арестовывали, о ком предупреждают, эта земля обезлюдела бы… Ладно, живи как живется. Не бери в голову.
Я и жил как жилось. Весь в делах и заботах.
А в январе 1941 года на меня свалилась новая, точнее, хорошо забытая старая забота. В село вернулась Арина. И потухшие было эмоции вспыхнули с новой силой…
Глава двенадцатая
— Приходи к нам в комсомольский агитотряд, — сказал я.
Мы с Ариной стояли на нашем любимом месте — на берегу, откуда открывался красивый вид на село и на изгиб реки. Погода была хмурая, все завалило снегом, но я любил зиму, было в ней свое суровое очарование. Наверное, любил я и Арину, только и ее очарование тоже становилось каким-то суровым. И от того робость моя никуда не девалась, а только росла.
— В агитотряд? — удивленно приподняла она бровь. — Я?
— Ну да, — горячо закивал я, любуясь на нее — такую ладную и точеную, напоминающую Снегурочку в своем отлично подогнанном полушубке и пушистой шапке. — Ведь ты… Ты такая. Ты же почти состоявшаяся актриса. Такие нам нужны.
— Ой, Ванюша. — Называла она меня всегда только так. — Все эти наивные детские игры. Все эти балаганы… Я уже давно взрослая. И жизнь моя взрослая.
Да, тут она права. Эта ее показная взрослость смущала меня больше всего.
Она вернулась в начале 1941 года, по окончании медучилища, и теперь работала вместе с отцом в больничке в Вяльцах. И за то время, что мы не виделись, изменилась очень сильно. Действительно перестала быть тем наивным и непосредственным ребенком, а становилась вполне взрослой дамой, которая все время приценивается, стреляя метко глазами и что-то выбирая, при этом как бы само собой демонстрируя свои многочисленные достоинства.
Восемнадцать лет — девушка уже на выданье. Однако она относилась к «отвергательницам», которые заняты больше не тем, кого выбрать из воздыхателей, а как отвергнуть больше народу. В результате таскался за ней хвостом только я, остальные держались на расстоянии. А потом, решив, что время положило конец былым раздорам, пошел в атаку Купчик.
Она же упоенно занималась тем, что приближала сначала одного из нас, потом другого. Прорывался в ней какой-то злой, бесшабашный женский норов.
Я вздыхал по ней. Мучился. А потом погружался в заботы и на время забывал. А она обижалась.
Потом она снова разругалась с Купчиком, как клялась, уже окончательно. И куда более благосклонно поглядывала в мою сторону. Так эти качели и раскачивались. Я уже привык к этому и жил то отвергаемый, то приближаемый. Время от времени думал расставить все по своим местам в серьезном разговоре с ней, но в очередной раз не решался.