Боль уходила с каждой новой пульсацией моего сердца. Оно замедляло свой ход. Но я пока не могла уйти. Кое-что я должна была узнать. И ответ на мой вопрос мне мог дать только он. Мой Палач.
— Скажи мне, — это было крайне тяжело — говорить, когда тело разрушается, но я должна была.
— Ты что-то сказала? Я удивлен. Ты решила мне что-то поведать? Не слишком ли поздно, моя милая?
Я почувствовала, как он отстранился и выпустил из тисков мою память. Он уже понял, что я умираю. По сути, я уже была мертва. То, что сердце мое пока стучит, всего лишь последнее «прости» этому миру. Он не понял лишь одно — мои блоки сняты. Сейчас он мог увидеть абсолютно все. Но он верил, что моего сопротивления хватило, чтобы противостоять ему до конца. И я больше не была ему нужна. Так… отработанный материал.
Мне нужен был мой голос. Я взмолилась Богу, Дьяволу (смешно), любым силам, которые меня могли услышать, чтобы дать мне напоследок возможность говорить. И эти силы услышали меня.
Голос мой дрожал и был очень тих. Но я уже не шептала. А вместе с голосом вернулось зрение.
— Ответь мне на один вопрос, — Люциан вопросительно вздернул бровь. — Мой сын. Как он?
Он удивился моему вопросу. Ну еще бы. Я тоже удивилась бы, как и любой другой.
— А почему я должен это знать? У тебя есть ребенок?
В глазах его мелькнул интерес, расчет. Я угадывала его мысли. Ребенок Проводника сам становится Проводником.
— Есть. Был, — меня не волновали его планы, я должна была все узнать, пока еще оставались силы говорить.
— Скажи мне, где твой ребенок, и Арка о нем позаботится.
Его глаза хищно сощурились. Он даже не пытался от меня скрыть потаенного смысла своей фразы.
— Нет. Это ты мне скажи, — я набрала побольше воздуха, внутри что-то заклокотало. — Люциан! Заклинаю тебя! Скажи. Где. Наш. Сын!
Несколько секунд он просто глядел на меня. До него еще не дошло. И я увидела этот момент. Ведь я назвала его по имени. Первый раз за эту долгую ночь, с тех пор, как он вернул мне способность говорить. Произнесла имя, которое в этой реальности могла знать лишь я.
Он отшатнулся.
— Люциан? — я говорила все тише, одолженная сила иссякала. Я облизнула губы. — Пожалуйста… Он жив? Здоров?
Некоторое время он сидел неподвижно. Словно статуя. Потом его взгляд метнулся ко мне. Обежал с головы до ног. Рука его приподнялась. Губы шевельнулись. Потом до меня донесся голос. Тихий и неуверенный. Это у него-то?
— Мири?
Он смотрел мне в глаза, и все было в этом взгляде: боль, страдание, ужас. И над всем этим — понимание.
Я прикрыла глаза. Когда я их вновь открыла, Люциан стоял рядом. На коленях. Рука его коснулась моей шеи. Легко-легко, будто крылья бабочки. Потом чуть сильнее — на пульсе. Скользнула ниже, обводя контуры моего тела. Уже не отстраненно. И столько чувства было в этом касании, что слезы потекли из моих глаз. Кровавые. Во мне еще оставалось достаточно крови, чтобы плакать. По нему, по нам.
— Я…
— Не надо ничего говорить. Тебе больно… — голос его сорвался. Он закашлялся.
— Нет… Я скажу… Я рада, любимый… Я так рада, что ты жив, Люциан!
Сил почти не оставалось. Перед глазами темнело. Голова кружилась. Я потянулась к Люциану рукой. Рука упала. Он перехватил ее, переплетая свои пальцы с моими, и сжал.
— Не… откажи… мне…
— Все, что хочешь, Мири! Обещаю.
— Убей меня… я больше… не могу… прекрати это… одним махом. Ты можешь.
— Нет! — я увидела, как задергалась жилка на мощной шее.
— Я… не хочу… долгой агонии… Coup de grace…[1]
Он осторожно просунул руку мне под спину и поднял мое ослабевшее тело к себе на колени.
— Мири! Ох, Мири… — он прижимал меня к себе, уткнувшись лицом в мои волосы, и покачивался.
— Я, правда, не знаю… своего истинного… имени. Я его… никогда… не знала, Люциан! Верь мне!
— Я верю, маленькая. Верю… Да и неважно это. Но почему? — он оторвался от моих волос и заглянул мне в лицо. — Почему ты не дала мне знать раньше? Ты… Ты так изменилась… Я не узнал тебя. Я… О Боже! Я думал, ты умерла, Мири! Я видел твое тело. Я же сам тебя похоронил…
Люциан, обращающийся к Богу — какая ирония! В другой раз я бы долго хохотала. Но не сейчас.
Лицо Люциана, и без того бледное и осунувшееся, помрачнело.
— Отец… Это он. А я поверил.
— Мы… верим в то, во что хотим верить, не вини себя… Я тоже…
— Не винить? Не винить?! — он почти рычал. — Вот за это?
Он качнул меня, показывая, что он имел в виду. Но я понимала. И я ему сострадала. Каково было ему, когда я ему открылась? Стороннему наблюдателю мое признание могло показаться местью. Изощренной последней местью. Но это было не так. Не могло быть так. И Люциан никогда не подумал бы, что я просто ударила в ответ.