Незнакомец молчал. Он вдумчиво смотрел в пол и иногда приподнимал брови, словно выражая недоверие, или удивляясь тому, над чем размышлял.
Палач пользовался этими минутами и украдкой разглядывал своего спасителя. Делал он это не из любопытства и совсем не потому, что хотел узнать незнакомца. Разум его, воспалённый брожением змеиного яда, преломлял привычные образы комнаты, изображая предметы в ней оживлёнными и непонятно отчего озлобленными. Идо боялся замечать это; не хотел видеть их нарочито растянутые медлительные движения и слышать странный необъяснимого свойства звук, гулкий и как бы выпуклый, который вкрадчиво подбирался в его слух со всех сторон. Потому он смотрел на то единственно живое, что было перед глазами и не отводил взгляда, лишь бы не увидеть открыто, как кружки на полке раскачиваются в его сторону, а рубаха сползает с угла двери, и всё вокруг него движется и говорит.
Палачу было совсем уж дурно. Так дурно, как раньше никогда не бывало. Тело его крутило судорогами, в животе и груди всё горело, в голове шумела бессмыслица, и ногу, что укусила змея, распирало от жидкости. Родной дом казался Идо чужим и неуютным, как будто он гнал своего хозяина прочь и, негодуя от того, что Иван не уходит, пугал его страшными образами. Палач больше не мог их видеть. Он закрыл глаза и, не успев о чём- либо помыслить, уснул.
А дождь всё не унимался. Шурша по крыше, его вода сбегалась в сточную трубу и уже оттуда с мокрым чавканьем выливалась на раскисшую землю. Этот звук, живой и подвижный, вытянул Идо из глубины сна. Близкий к пробуждению, но ещё окутанный дрёмой Иван отчего-то решил, что это хлюпанье принадлежит торопливым шагам некоего человека, в спешке кружащего вокруг дома и не способного отыскать в нём дверь. Палач даже хотел позвать его, но тут в нём мелькнула мысль, что тот пришёл со злом и он, удержав себя от крика, вдруг проснулся.
Незнакомец стоял у распахнутых оконных ставень и смотрел на стекающие по стеклу капли дождя. Одежда, которую он развесил просушить, снова была на нём, но ноги всё ещё оставались босыми, а сапоги с них, уже очищенные от грязи и перевёрнутые вниз голенищами, висели на полке над печью.
– В такой дождь и не угадаешь, когда быть рассвету,– кряхтя, произнёс Идо.
– Настанет,– с выдохом сказал незнакомец,– Придёт к своему времени, как и должен. Нет у него другой возможности.
Он отвернулся от окна и посмотрел на палача.
– Вот видите как,– сказал Идо, почесывая грудь,– Как видно, всё бывает по времени. Ну, кроме злого случая, который, как я уже говорил, снисходит, чёрт знает, по какому поводу.
Иван откинул с груди одеяло и почесался ещё яростнее.
– Думаете, не происходит такого, чтобы положенное вдруг поменялось?– спросил его незнакомец.
– Может, и происходит. Но, только я о таком никогда не слышал,– ответил палач,– На моих глазах другое из раза в раз. Обреченные умереть идут ко мне на помост, и ничто их от смерти не спасает. Не было для них такого счастливого случая, чтобы на виселице верёвка оборвалась, или топорище из проуха выскочило, или вдруг ещё какое чудо им жизнь сберегло. И не верю я, что где-то в другом месте…
Палач замолчал и, словно желая прихлопнуть комара, резко стукнул ладонью об колено. В тот же миг по дому прокатился его громкий стон.
– Проклятая!– завывая от боли, прокричал Идо,– Сколько же в этой ползучей сатане было отравы?!
Вновь поднеся ему кружку с водой, незнакомец сел рядом.
– Уже нет мне от неё толку,– раздраженно проревел Иван, отодвинув от себя его руку,– Оно не видно, но желчь этой гадины ползает по мне, точно муравьи по сахару. Скребёт, как чесотка!
Зажмурившись, палач замер. Он не говорил и не двигался несколько минут, пытаясь унять возникший в его теле зуд, а когда открыл глаза, то бросил взгляд на топку печи и с удрученным видом отвернулся.
– Не бывает такого, чтобы положенное поменялось,– тихо сказал Идо, глядя в стену,– Помню, был случай. Судили одну женщину за воровство. Она в доме зажиточного торговца работала; сначала кухней заправляла, потом детей хозяйских нянчила. Не один год она в том доме прожила. И что в диковинку: была не по породе хороша, как не из простого народа вышла. Из-за красоты за ней многие увивались. Среди них всяких людей видели. Был и судебный защитник и сын бургомистра. Поэтому, когда её за воровством поймали, обращались с ней лучше, чем с прочими,– палач вдруг замолчал, нервно отёрся спиной вниз вверх о простыню и снова заговорил,– Не в меру она тогда из дома хозяина вынесла, и всё золотом и серебром, которого у жены торговца в большом достатке было. Хозяин на свою жену не скупился. Одаривал её, как водится у богатых. Вот хозяйка и не замечала: новое носила, а старому подсчета не вела. Несколько лет бессовестная служанка у них добро таскала, по крупице, по камешку. И ведь не глупая была. Первые годы, что работала всё в доверие к господам входила. А уж воровать она после начала, по возвращению из пансиона для девиц. Её туда хозяин определил, ума набираться, чтобы через время она его детей обучала грамоте. Как возвратилась служанка из пансиона, спустя два года, так и взялась за дурное. То ложку драгоценную умыкнёт, то колечко,– глубоко вздохнув, Идо взглянул на печной огонь и тут же зажмурился,– Долго она такую удобную жизнь вела,– продолжил он говорить, не открывая глаз,– Только, однажды хозяйка её за воровством поймала. Тогда всё и раскрылось. Судили её не в меру медленно. И знали все: дело не разрешается оттого, что ухажёры воровки при власти, да при законе стоят. Никто не верил, что она по заслугам получит, никто. И всё же получила. Защита судебная при таком воровстве силы большой не возымела, и сколько бы не помогал сыновьему интересу бургомистр, а помощь его кончилась ровно на том месте, где ему торговец большую сумму денег дал. Стала воровка узницей. Думаю, там за решёткой, в холодной сырости уже и с жизнью рассталась. Не спасла её ни красота, ни ухажеры богатые. Не поменялось положенное.