– Ну вот и еще один день прожили, племяш…
Тетя Лиза была испугана, но это ей присуще. Лучше всего себя ощущали восьмилетние двоюродные брат и сестра Ивана – Любомир и Светлана. По малолетству они считали жизнь иногда пугающей, но в целом забавной игрой.
Что творится за крепкими стенами тюрьмы НКВД – не было известно никому. На свидания к деду не пускали.
Шел 1937 год. Гремели процессы над врагами народа. В Хабаровске не прекращались аресты партийцев и хозяйственников. «Ежовые рукавицы» – этот газетный термин означал, что нарком внутренних дел Ежов задушит гадюку контрреволюции железными руками.
В свои шестнадцать Иван в политике разбирался получше многих взрослых – спасибо деду, но не так глубоко, чтобы понять все перипетии. Но одно знал точно – его дед, старый большевик Лех Вильковский, не виновен ни в чем.
Дед контрреволюционер – это звучало так же убедительно, как корова с крыльями. Ведь именно он, не жалевший время на общение с внуком, всегда твердил:
– Иван, самое главное богатство, которое у нас есть, – это наше советское государство. Наша страна – первая в мире, созданная трудящимся человеком для трудящихся людей. И наша жизнь ничто перед жизнью нашего государства, воплощенного такими героическими усилиями, которых не знал мир.
Иван впитывал эти слова как губка. Ведь дед всегда подтверждал их делами.
Лех Вильковский был человеком невероятной судьбы. Из обедневшего польского дворянского рода, в начале девяностых годов девятнадцатого века он отметился в движении националистов, мечтавших на обломках Российской империи построить Польшу от моря до моря. В них он быстро разочаровался и примкнул к социалистам. После окончания в Санкт-Петербурге Института корпуса инженеров путей сообщения работал в Малороссии на паровозном заводе, инженером-путейцем. Подбивал рабочих на стачки, за что был выслан в Сибирь. Потом, вернувшись в Варшаву, примкнул к левым эсерам. Колесил по Российской империи, участвовал в покушениях на градоначальников и полицмейстеров, в стычке был тяжело ранен. Переосмыслил свое отношение к индивидуальному террору и сошелся с большевиками. В революцию 1905 года снова был ранен и отправлен по решению суда в ссылку в Забайкалье. А могли бы и повесить – тогда военно-полевые суды жалости не знали. В Иркутске продолжил подпольную работу. Устанавливал советскую власть. Был заместителем руководителя правительства Дальневосточной Республики. Партизанил, борясь в Забайкалье с отрядами атамана Семенова и японскими оккупантами. Его пытали в колчаковской контрразведке. Он бежал, выжил – и снова в бой. Близко знал командира Забайкальских партизан героического Сергея Лазо, которого белоказаки живьем сожгли в паровозной топке. Сыграл немалую роль в ликвидации бандитской республики в Приамурье, где верховодила известная Мурка – дочь бывшего генерал-губернатора. Встречался с Лениным, Дзержинским, Сталиным. Неплохо знал Фрунзе. Ну и Каменева с Троцким, что теперь выходило ему боком.
В середине двадцатых годов дед три года руководил ОГПУ Дальневосточного края. Потом партийная работа, откуда сбежал – надоела вечная фракционная борьба. Долгие годы мечтал об инженерной деятельности и ушел трудиться начальником Управления железной дороги. Переболел тифом. Выжил, но здоровье было подорвано. Преодолел себя и уже пятый год являлся главным инженером Хабаровского судостроительного и ремонтного завода имени Кирова, где производили подводные лодки. Член бюро крайкома, он считался боевым резервом ВКП(б).
В Хабаровске деда знали и любили. Он часто выступал перед рабочими, военными, школьниками на тему победного шествия на Дальнем Востоке советской власти. Его наполненные подробностями и юмором истории пахли не типографской краской агитационных плакатов, а по́том и кровью истинных героев. Сейчас ему и это припомнили – посчитали его иногда вольные высказывания антисоветской пропагандой.
В апреле семье Вильковских удалось добиться свидания. Мать уговаривала дядю не идти – он и сам под угрозой. Но тот отмахнулся:
– Чтобы я к родному отцу не пошел! Пускай потом расстреляют!
Заводили их по одному. Иван был последним. В узком темном помещении, куда его привел конвоир и встал за спиной, состоялся тяжелый разговор.
– Запомни, внук, – устало произнес дед. – Я ничего не признаю. Ни на кого не показал. Партия разберется. А не разберется – ну так тому и быть.
Всегда моложавый дед теперь выглядел старше своих семидесяти лет. Иван заметил кровоподтеки на его шее и царапины на губе. Деда там что, пытают?! Это не укладывалось в голове! Но ироничный бесенок все так же горел в глазах старика. И Иван понял, что ничего не кончено.