Комаров: Было постановление ЦК партии о Вознесенском.
Руденко: Неправда, Комаров! Было постановление ЦК об освобождении от должности, но не о привлечении его к уголовной ответственности».
Кто же в данном случае говорил неправду — подсудимый или Генеральный прокурор СССР?
Оба они, равно как и судьи, знали из материалов дела Вознесенского, что в начале сентября 1949 года председатель КПК при ЦК ВКП(б) Шкирятов внес предложения исключить Вознесенского из членов ЦК и привлечь его к судебной ответственности за утрату служебных документов, что 11 сентября 1949 года Политбюро приняло решение вынести оба эти предложения на Пленум ЦК ВКП(б) и что днем позже Пленум утвердил их. Для чего же Руденко солгал? И почему председательствовавший на процессе генерал Зейдин не вмешался, чтобы внести ясность?
Вот еще одна выдержка из стенограммы:
«Руденко: Как можно квалифицировать действия лиц, которые арестовывают советских граждан без достаточных к тому оснований, путем избиений добиваются у них вымышленных признаний в несовершенных ими преступлениях, а затем всеми силами стремятся, чтобы эти вымышленные показания были подтверждены в суде, и, таким образом, добиваются осуждения ни в чем неповинных советских граждан?
Комаров: Этого я не делал.
Руденко: Отвечайте на прямо поставленный вопрос.
Комаров: Такое действие является антисоветским. Лица, которые совершают эти действия, поступают изменнически по отношению к своей Родине».
Но в том–то и дело, что подсудимый не обязан давать квалификацию чьим–то действиям, в том числе и собственным. Это прерогатива других участников уголовного процесса, в первую очередь судей. Приходило ли в голову Руденко, что и вопрос, который он задал Комарову, и ответ Комарова имеют непосредственное отношение к нему самому? Ведь Руденко знал, — подсудимые говорили об этом открыто — что следствие велось с применением пыток и что обвинение в значительной мере строилось на выбитых из них, вымышленных признаниях. Однако, невзирая на это, Руденко проводил допросы в жестких, прессинговых формах, отметая все, что свидетельствовало бы в пользу подсудимых.
Далее Комаров показал: «В Ленинград (на процесс Кузнецова, Вознесенского и др. — К. С.) поехал я и еще десять следователей… Перед отъездом в Ленинград Абакумов меня строго предупредил, чтобы на суде не было упомянуто имя Жданова. «Головой отвечаешь» — сказал он».
Без сомнения, подобное указание перед отъездом в Ленинград получил и Руденко, ибо он всякий раз обрывал Абакумова, когда тот ссылался на приказы и установки Сталина. Видно, поэтому Руденко скомкал допрос Абакумова, не пожелавшего играть в поддавки.
Судебную речь Руденко приводить нет смысла, читатели наверняка поняли его настрой и позицию, а вот защитительную речь Абакумова стоит хотя бы частично процитировать:
«Я заявляю, что настоящее дело против меня сфабриковано. Я заключен под стражу в результате происков Берии и ложного доноса Рюмина, три года нахожусь в тюрьме, в тяжелейших условиях. Меня избивали. Администрация не дает мне бумаги. Жена с маленьким ребенком содержится в тюрьме. Мое обвинение начал фальсифицировать Рюмин, который обвинял меня в тягчайших преступлениях и докатился до абсурда, признав меня за главаря еврейской контрреволюционной организации. Одни обвинения в отношении меня прекращались, другие появлялись. Все недостатки в органах ЧК, скопившиеся за длительный период, вменяются мне как преступления… я ничего не делал сам. В ЦК (на суде Абакумов сказал — Сталиным. — К. С.) давались указания, а я их выполнял. Государственный обвинитель ругает меня, с одной стороны, за допущенные перегибы, а с другой — за промахи, смазывания. Где же тут логика? Дело «СДР» расследовано правильно. Мне же в течение трех с половиной лет пытались доказать, что я «смазал» террористические намерения у 15–16–летних юношей и девушек…
Недостатки у меня были, я их не скрывал. Утверждать, что я использовал такой орган, как Особое совещание для расправы — значит забывать о том, что я никогда не председательствовал в Особом совещании…
Я считаю, что суд должен справедливо разобраться в моем деле».
В своем последнем слове Абакумов был предельно лаконичен. «Меня оклеветали, оговорили, — сказал он судьям. — Я честный человек. В войну я был начальником контрразведки, последние пять лет на посту министра. Я доказал свою преданность партии и Центральному комитету…»