Боги, какая ерунда! Он приписывает шестнадцатилетней девчонке то, что можно ожидать от его осторожнейших врагов. Он борется сам с собой, окружая себя призраками и вызывая призрака в своем теле. Он вызывает Сокендера. Для того, чтобы просто прогнать прочь какую-то девчонку.
Шока помешал угли в маленьком очаге и развел небольшой огонь, засыпал в котел немного риса и залил его водой, время от времени выглядывая наружу. Завтрак он съел, сидя на крыльце, в дверях, откуда хорошо были видны лужайка перед домом и почти все пастбище, рассчитывая, что, может быть, запах готовящейся пищи и дыма из очага выманит девушку на открытое место. Он питал слабую надежду на то, что при свете дня, когда все вокруг так ясно и разумно, она одумается.
Но она не пришла.
Он отставил в сторону пустую чашку и подумал о том, чем теперь ему заняться, и где эта девчонка провела ночь, и где она может сидеть сейчас. Смотрит на него из-за деревьев на краю леса, решил он, и впервые за многие годы достал из промасленного чехла свой боевой панцирь, сделанный из шелка и стали, надел кольчугу и нагрудник и опоясался кожаным ремнем с кованными накладками.
Панцирь привычно и плотно облек его тело, не придав, однако, спокойствия, но зато усилив раздражение из-за нелепых предосторожностей, как он про себя назвал все это. Девчонка, которая, по всей видимости, сидит в кустах и отлично видит хижину, умрет от смеха, когда он появится перед ней в таком наряде, черт возьми, но он совершенно не хотел умирать от руки сумасшедшей или просто тупой и упрямой бабы, если у нее вдруг дрогнет рука.
Он повесил на пояс меч, вышел наружу и уселся на ступеньки крыльца, еще и еще раз упрямо обозревая свои владения, большую поляну, на которой находились хижина и конюшня. Впервые с тех пор, как он поселился в горах, Шока чувствовал себя в затруднительном положении, зависимым от чьих-то чужих действий: он мог бы пойти на охоту, но не мог оставить дом и конюшню без присмотра, он мог бы покататься верхом, но не хотел подставлять Джиро под стрелы девчонки. Оставалась работа в саду, с тяжелым как камень панцирем на плечах, или починка утвари, или работа по коже. В общем, притворство изо всех сил.
Нет, черт возьми, это не может продолжаться больше одного дня, и уж конечно, не два, и не три или неделю. Она смогла затаиться и проявлять свое упрямство всю прошлую ночь, но, не сомневался мастер, дальше так продолжаться не могло, дети не способны терпеть так долго. Раз она не сумела добиться своего легким путем, ей придется сделать еще один шаг, очередную выходку, и так дальше и дальше, до тех пор, пока он не найдет способа достать ее или пока эти детские забавы не приведут к трагическим последствиям.
Так что лучше всего будет, решил Шока, если он возьмет свой лук и колчан со стрелами и поднимется немного на гору, как будто собираясь поохотиться, пускай она поломает голову над тем, что происходит, а там он просто спрячется и будет ждать, что сделает она — попробует проследить за ним или попытается проникнуть в дом.
Чуть выше по склону горы, в кустах, было место, откуда открывался отличный вид на хижину и конюшню, и когда он пришел туда, то не обнаружил признаков того, что это тайное убежище уже использовалось девчонкой для наблюдения. Он сел на траву, положил перед собой лук, вытащил из колчана стрелу и тоже положил ее рядом на случай необходимости, все еще не забывая о возможности участия в представлении разбойников. Наконец, глубоко вздохнув, он прилег на траву в тени старой сосны и начал ждать.
Солнце поднялось уже высоко и вышло в зенит, воздух нагрелся, в кустах шуршали насекомые и шелестел легкий ветерок. Шока то и дело клевал носом, снова вскидывал голову, сражаясь с подкрадывающимся сном, а цикады и солнце старались окончательно притупить его внимание.
Он худо-бедно подремал, даже не в полусне, лишь немного отдохнув, продолжая окидывать взглядом поляну между кивками.
К полудню он был голоден и измотан, весь искусан муравьями, но так и не заметил никакого движения на опушке леса или на поляне, не считая птиц и насекомых, и не услышал никаких звуков кроме тех, которые издавал Джиро, начавший уже бросаться грудью на стены конюшни, совершенно потеряв терпение.
— Тихо, тихо, — приговаривал Шока, успокоительно поглаживая старого боевого коня, который то и дело принимался бодать планку, загораживающую выход из стойла, в явном расстройстве чувств, не соглашаясь утешиться ни зерном, ни водой, ни чем-либо другим. Хорошая выездка могла помочь, и Джиро всем своим видом намекал на это, прижимал уши и старался куснуть Шоку, давая ему знать, что «хозяин-мне-невмоготу».