Стыдясь, он снова вошел в дом и снял с вешалки меч. Глупо было идти в темноте к конюшне без оружия.
В конюшне стоял Джиро, Шока всегда ставил его туда на ночь, уводя с пастбища, где его могли без труда ранить любые недоброжелатели. Но сейчас, подумал Шока, коня лучше освободить, если девчонка захочет навредить и решит влезть в конюшню.
Внутри конюшни все было спокойно. Никто, Шока был уверен в этом, не смог бы пройти мимо Джиро, не растревожив его. Он снова подумал о разбойниках, о возможности пожара, если у девчонки не все дома, и снова о Джиро — единственной живой душе, близкой ему. Мысли о девушке или о том, что она может причинить его коню боль, были Шоке невыносимы.
Черт, подумал он, девчонка не могла войти в конюшню бесшумно. Он начинает глупить. Девчонка испортила ему вечер и нарушила равновесие в его душе и окружающем мире, который неожиданно повернулся к нему другой стороной, разбудив старые инстинкты, повадки и понимание вещей.
Он дошел до угла ветхой конюшни и двинулся вдоль стены. Уже почти совсем стемнело, и вечерний покой нарушало лишь тихое фырканье Джиро, в котором не было ничего настораживающего, и этот звук вернул ему уверенность.
Затем что-то врезалось в навес чуть позади его головы. Он ничком упал на землю, перекатился через голову и пополз, руки и ноги его работали, пока голова опознавала то, что упало в пыль рядом с ним, а именно — это была стрела, очевидно, ударившая в крышу уже на излете, с белым потрепанным оперением и зазубренным бронзовым наконечником.
Он добрался до темного провала двери конюшни, кувыркнулся последний раз в его сторону и со всего маха бросился внутрь, приземлившись коленями на кучу сена. Негромкий беспокойный храп Джиро уверил его в том, что тот в темной конюшне один, и Шока доверился этому абсолютно и безоговорочно. Тылы были прикрыты. То, что он начал искать глазами, было снаружи, в густых потемках на опушке леса.
— Эй, девочка! — громко позвал он. — Черт тебя дери, знаешь ли ты о том, что твой тюфяк на крыльце, все, как я и говорил? Я сделал все так, как обещал, слышишь? Не заставляй меня прибегать к силе.
— Я выйду, — донеся до него голос из леса, — только тогда, когда вы дадите мне честное слово, что будете учить меня.
— Девочка, я не собираюсь ввязываться во всякую чушь. Ты напрашиваешься на порку.
Тишина. Только лес и тишина. Долгая-долгая. Он пересел в сене поудобнее, высвобождая раненную наемными убийцами ногу, прислоняясь плечом к грубо обструганному дверному косяку и всматриваясь в исчезающую в темноте громаду леса.
Мысль о пожаре снова пришла ему в голову, а с ней мысль о полной незащищенности всего, что он имеет, хижины и прочего.
И Джиро, который станет отличной мишенью даже для таких самодельных стрел, если он выпустит его на пастбище.
На близком расстоянии эти белоперые стрелы могут убить.
Он выругался про себя, скрестил руки на груди и решил, что в крайнем случае может вытащить из щелей между бревнами в стенах конюшни мох и глину и со стороны задней стены посмотреть на свой дом. Он может проделать такие щели во всех стенах и следить за тем, что творится на опушке, если луна позволит ему это сделать.
Он снова подумал о том, что девчонку могли подослать разбойники. Она могла оказаться и демоном-оборотнем.
Но даже просто сумасшедшая девчонка, слоняющаяся вокруг дома в темноте с луком под мышкой и идиотскими мыслями о мести в голове, была достаточно опасна для того, чтобы не дать ему заснуть.
Глава вторая
Шока ворочался в своем соломенном гнезде, которое он соорудил около стены конюшни, иногда принимаясь яростно растирать ноги, которые в течение всей ночи сводили судороги, засыпал и снова просыпался, полулежа-полусидя, при этом чертовы соломинки, пролезающие сквозь открытые рукава рубашки и штанины, искололи все его тело.
Земляной и хорошо утоптанный пол конюшни в качестве постели совершенно не годился, так как был холодным и от него воняло, независимо от того, как хорошо Шока его подметал и чистил. К тому же на полу выпала роса, и он был весь покрыт каплями влаги.
Шока натянул поперек двери кусок веревки и привязал один из ее концов к пустому горшку. Он время от времени смотрел в щели во все стороны, не пренебрегал и дальним склоном горы на другой стороне пастбища. Он понятия не имел, сколько человек его окружают, допуская при этом и то, что там всего лишь одна чокнутая девчонка, но он не дожил бы до своих лет, если бы относился к таким вещам небрежно.
Девять лет, проведенные в горах, научили его расслабляться, забывать о подозрительности, позволять листьям свободно шуршать, не слыша в этом чьих-то шагов, а рыбе — плескаться в ручье, не вызывая дрожи в его теле и мгновенного напряжения мускул и сознания. Расслабься, повторял он сам себе год за годом, вдыхай запахи, которые приносит ветер, позволь листьям свободно падать и жить по-своему, а временам года сменять друг друга, отмеряя годы жизни.