– Тебе нравится Фартальеза?
Джамино, не оборачиваясь, ответил на том же наречии:
– Если ты имеешь в виду вот этот вид отсюда – то да. А так – не знаю. Мы три дня как приехали и до сих пор нигде не были. Мама плакала все время, а меня почти сразу в лихорадке начало трясти.
Он повернулся наконец и, глядя на Оливио снизу вверх темно-серыми, как пепел, глазами, медленно проговорил:
– Мама сказала, что ты вчера меня спас. Сам-то я ничего не помню, – он коснулся рукой шеи, где виднелся розоватый след от вчерашней срочной операции. Маг-целитель, который его в порядок приводил, свое дело знал не хуже мэтра Ассенцо. Да и эликсир от лихорадки приготовил хороший – Джамино даже носом почти не шмыгал и вообще выглядел неплохо. – Спасибо.
– Ну-у… – Оливио немного замялся, но глаз не отвел. – На самом деле тебя спасли мой наставник, сеньор Манзони, и мой друг Роберто. Я только помогал, пока они тебя с того света вытаскивали.
– Всё равно. Ты же пришел вместе с ними. Хотя ты меня всегда терпеть не мог, – Джамино отвернулся и снова стал разглядывать городской пейзаж.
Оливио все-таки достал палочницу, разжег одну палочку и жадно затянулся.
Сработало. По крайней мере ярость начала утихать. После двух затяжек он сказал:
– Помнишь ты или нет, но в детстве ты был изрядной занозой и доставал меня как хотел. Да и я сам, правду сказать, тебя шпынял, когда возможность выпадала, – Оливио еще раз затянулся, выпустил дым. – А дон Вальяверде это всё только поощрял. Выбирал, что ли, кто из нас с его точки зрения «достойнее».
Джамино снова к нему повернулся, качнулся с пятки на носок и кивнул:
– Теперь-то я это и сам понял. Когда дон Вальяверде нас выгнал, я много чего понял. Пока мы сюда добирались, было время крепко подумать… – он помолчал, потом опять посмотрел в глаза Оливио:
– Мама сказала, что я не бастард и это можно доказать. Это правда?
– Конечно. Да ты в зеркало на себя посмотри. Вылитый дон Вальяверде, – от Оливио не ускользнуло то, что Джамино тоже назвал отца официально, титулом и фамилией, а не «папой» или «отцом», и даже не полупрезрительным «папашей», как иной раз сам Оливио его называл про себя или в приватных разговорах с теми, с кем мог откровенничать. Значит, Джамино сам не был уверен, что его сын. Или очень сильно обиделся. Или то и другое разом. «Ох, дон Модесто Вальяверде, ну и дел же вы наворотили…» – подумал Оливио с горечью. И сказал:
– Да и вчерашний день доказал, что уж мне-то ты точно кровный брат по отцу, а кое-какие еще свидетельства говорят о том, что единственным человеком, который может быть одновременно и моим и твоим отцом, как раз и есть дон Вальяверде. Ну и, конечно, есть способ доказать это совершенно достоверно, и твоя матушка как раз и будет этой проверки добиваться. С помощью дозволенной магии крови. Уж будь уверен, проверка покажет, что дон Вальяверде обвинил вас с доньей Клариссой совершенно напрасно.
Джамино опустил голову, шмыгнул носом и ковырнул туфлей мостовую:
– Да что уж теперь. Пусть я хоть сто раз его сын, я его все равно не прощу. За маму. Она и раньше часто из-за него плакала, только врала мне, будто палец дверью прищемила или на лестнице упала… или там еще что… Но я-то знал, в чем дело… да и слуги шептались по углам… – он опять шмыгнул носом, глотая слезы.
Оливио сделал еще одну затяжку, чтоб поглубже запинать снова зашевелившуюся ярость, погасил палочку о парапет и спрятал остаток в палочницу.
– Хочешь кофе? По-нашему, со сливками и пряностями? Я тут место одно знаю, где очень хороший кофе варят. И печенье там – язык проглотить можно. И разные пирожные тоже есть.
Братец кивнул:
– Ну пойдем.
У Оливио был свой резон пойти в кофейню сеньоры Боны – с утра он не поленился разыскать посыльного, приписанного к паладинскому крылу дворца, и отправил его в кофейню с запиской для журналиста. Тот обычно пил кофе по утрам и вечерам, и можно было надеяться, что записку он уже прочитал. Оливио предлагал ему встретиться в полдень в кофейне. До полудня времени еще довольно много, но и идти не так чтобы близко.