Пока шли, молчали, потом, когда зашли в парк, Джамино, которого вполне очевидно распирало любопытство, спросил:
– А этот твой наставник, сеньор Манзони… он же тоже паладин, правильно?
– Само собой. Ты же сам видел, – даже слегка удивился такому вопросу Оливио. Джамино заложил руки за спину, отвернулся, но покрасневшие уши выдали его смущение:
– Я ведь не сопляк какой, я понял, зачем мама меня отослала с тобой гулять, пока твой наставник ей что-то там, хм, рассказывает. Не то чтоб я возражал, наоборот. Маме он понравился, да и вообще, пусть, лишь бы она больше не плакала. Но ведь он же паладин. Разве ему можно… ну, вот это?
– Ему – можно. Он посвященный Матери, – Оливио не стал объяснять брату остальные подробности непростого статуса паладина Манзони, да и незачем.
– А я думал, все паладины Деве себя посвящают, – удивился Джамино. – И оттого им нельзя с женщинами.
– В основном да, мы – посвященные Девы. Но иногда среди паладинов бывают посвященные и других богов, – пояснил Оливио. – И даже маги. Редко, но бывают. Сеньор Манзони из таких. Он, между прочим, умеет снимать кровавые проклятия даже получше многих магов. Вчера он именно это и проделал. Вытащил с того света сначала меня, а потом и тебя.
Джамино остановился:
– Постой, Оливио. Тебя тоже? Ты что, хочешь сказать – нас с тобой кто-то проклял?
– А твоя матушка разве не говорила? Хотя… наверное, пугать и расстраивать не хотела, – Оливио взял его за плечо, отвел в сторону, на лужайку, где никого не было, кроме кошки, самозабвенно вылизывавшей зад на бортике неработающего фонтана.
– Видишь ли… – начал он и замолчал, не зная, как бы все это помягче объяснить четырнадцатилетнему мальчишке, потом махнул рукой на приличия. – Видишь ли, дон Вальяверде, похоже, всегда козлом был. Даже в юные годы. Едва женившись на моей матушке, он тут же на стороне заделал бастарда, а потом его не признал, пригрозив его матери ее опозорить, если она только попробует потребовать проверки и вообще хоть как-то об этом заявить. Муж той женщины, наверное, знал, чьего ребенка воспитывает, но у него своих детей не было, и он признал бастарда своим сыном.
Эту милую подробность – о том, что мать Стансо пыталась воззвать к совести дона Вальяверде – вчера ему сообщил Кавалли. Стансо, как только увидал инквизиторок-карнифис и камеры в подвале коллегии Святой Инквизиции, впал в неконтролируемый ужас и пошел молоть языком, валя всё на папашу, наставников в Ийхос Дель Маре, малефикара Роспини, Оливио и вообще кого угодно, даже на сеньора Канелли и короля, лишь бы себя обелить. Манзони добавил тогда, что выглядело всё это очень жалко, и что даже Роспини смотрел на своего неудавшегося заказчика как на дерьмо. Зато эта подробность только четче обрисовала папашин неприглядный образ. Да и причины Стансова желания добиться признания от дона Вальяверде прояснились.
Джамино огляделся, увидел на краю лужайки каменную скамейку, на подгибающихся ногах подковылял к ней и сел. Оливио, крутя в руке балисонг, принялся ходить перед ним туда-сюда, рассказывая всю эту гадкую и горькую историю.
– Ну вот и всё, – сказал он, закончив. – Я, конечно, позабочусь о том, чтоб дону Вальяверде всё это аукнулось, а эту вонючую школу гардемаринскую хорошенько в печатных листках прополоскали. Может, что-то наконец с этим дерьмом и сделают.
Джамино смотрел на него огромными глазами, и в них плескалась смесь безмерного изумления, сочувствия, стыда, ужаса и восхищения. И стояли злые слезы. Утерев их рукавом, он шмыгнул носом и спросил:
– Не пойму, почему до сих пор никто не попробовал... я про эту школу. Ведь если там такое… неужели всех, кроме тебя, это устраивало?
– Нет, конечно, кому ж такое понравится, кроме извращенцев каких-нибудь, – Оливио клацнул ножом. – Дело в другом. Все молчат, потому что это как омерта у кольярских контрабандистов. Круговая порука. Наставники там это поощряют, и как мне кажется, даже намеренно провоцируют. Так оно и крутится годами… Первогодков унижают, потом старшекурсники уходят, и бывшие первогодки сами становятся старшекурсниками. И унижают уже других – ведь сами-то терпели, пусть теперь другие терпят. А потом, когда становятся старше и умнее, молчат, потому что стыдно. Или, как дон Вальяверде, считают, что так правильно, мол, воспитывает сильный характер, – он поморщился. – Или думают, что признание в том, что с ними так обращались, запятнает их честь.
– А ты... не боишься за свою честь? – не поднимая глаз, спросил братец.
Оливио поклацал балисонгом, размышляя над его вопросом, потом ответил:
– Нет. Мой друг Роберто Сальваро, когда узнал обо всём этом, сказал, что изнасилование не может нарушить настоящую девственность. Я полагаю, о настоящей чести это тоже можно сказать. За свою честь должны опасаться те, кто сам унижал и насиловал других, и одобрял всё то дерьмо, которое там творилось.