– Ну так в чем же дело, маэстрина? Разрешение, которое я вам выдал, и на подобные вещи тоже распространяется. Идите с ним к капитану или к любому из старших паладинов, и требуйте кто вам нужен, – сказал король, снова укладываясь в ванну. – Если заартачатся, скажете, что это моя личная просьба – помочь вам. Идите.
И Сесилья пошла в паладинское крыло прямо из королевской купальни, показала дежурному паладину на входе королевское разрешение, и потребовала провести ее к капитану. Дежурный паладин долго изучал бумажку и печать с подписью на ней, потом все-таки пропустил ее и повел куда-то на второй этаж, там в длинном коридоре постучал в одну из дверей. Ему открыл высокий мартиниканец с татуировками на красно-коричневом лице и двумя черными косичками:
– Что случилось, Донателло? И кто эта сеньора?
– М-м-м, сеньор Ринальдо, это маэстрина Верни, художница. И у нее тут королевское разрешение… и дело какое-то к капитану.
– Дело, говоришь… – мартиниканец окинул Сесилью изучающим взглядом и кивнул:
– Ну, проходите, маэстрина.
За дверью оказалась очень большая комната, точнее даже три смежных комнаты, разделенные широкими арками, и обставленные богато и очень удобно. В одном из этих трех эркеров пылал камин, и перед камином в креслах сидели пятеро старших паладинов, развернувшиеся к гостье.
– Сеньоры, маэстрина Верни, – представил ее мартиниканец, отошел к диванчику и уселся на него. Рядом на диванчике лежала мартиниканская лютня, которую он взял и принялся пощипывать струны, наигрывая какую-то тихую, легкую мелодию.
Сесилья оглядела всех шестерых, пытаясь угадать, кто их них капитан. Вряд ли мартиниканец – слишком молодой для капитанства, он и старшим-то паладином наверняка совсем недавно сделался. И вряд ли вот тот здоровенный красавец с роскошной гривой серебристых волос и большими слегка раскосыми глазами сида-квартерона, тоже слишком молодой, хотя с этими фейскими потомками поди пойми еще, сколько им лет на самом деле. Да и если бы капитаном был именно он, уж это бы Сесилья знала. Как, собственно, если бы капитаном был мартиниканец. Оставались еще четыре кандидата: плотный, невысокий крепыш лет шестидесяти с бледным пятном ожога на смуглом лице, высоким лбом с залысинами и ухоженной бородкой, чернявый щеголеватый плайясолец с роскошными усами и шрамом через лоб примерно пятидесяти лет, худощавый блондин неопределенного возраста (но старше сорока пяти точно) с темными глазами, и крепкий высокий дядька с длинной каштановой косой, сильно побитой сединой. Одеты они все были одинаково, в паладинские мундиры с богатым шитьем, как оно старшим паладинам и полагалось. В подробностях отличий Сесилья, конечно, не разбиралась. Подумав, она решила, что тот, который с косой, вряд ли капитан. И тот, который чернявый – тоже. Как-то вот не похож на капитана, не такой серьезный, что ли… Так что либо крепыш с ожогом, либо блондин. И маэстрина, еще немножко подумав, обратилась к крепышу:
– Сеньор капитан, как я понимаю?
Паладины переглянулись и воззрились на нее с легким удивлением. А крепыш сказал:
– Антуан Каброни, к вашим услугам, маэстрина. И что же вас привело сюда?
– М-м-м, сеньор капитан, я понимаю, что моя просьба может показаться очень неуместной и странной… но мне нужна натура для росписей. Натура для того, чтобы написать великих героев древности. И никого лучше паладинов для этой цели просто нет! И его величество… выдал мне разрешение… Сказал, что я могу вас просить об этом, – маэстрина обвела всех старших паладинов взглядом.
Они слегка растерялись от такого, это было видно. Впрочем, бумагу с королевским разрешением не спросили – видимо, решили, что врать о таком она не будет, во-первых, проверить-то легко, а во-вторых, знали, что на входе дежурный паладин уж точно эту бумажку просмотрел и чуть ли не на зуб попробовал. Капитан почему-то посмотрел на сида-квартерона:
– Хм, Джудо, по-моему, дело в самый раз для тебя.
Тот покачал головой:
– Нет уж. Знаю я этих эпических живописцев. Оглянуться не успеешь – а с тебя какую-нибудь аллегорию дурацкую намалевали. Я в прошлом году позировал одному такому. Писал он героическую картину по заказу герцога Дельпонте. Ни за что б я не согласился, но принцесса Джованна очень просила… Так этот живописец изобразил меня голяком, только с какой-то жалкой узенькой ленточкой там, где причинному месту быть полагается, с огромной булавой в одной руке и оторванной головой дракона в другой, и в венке из листьев сельдерея. И сказал, что это, мол, аллегория Доблести. При чем к доблести сельдерей – так я до сих пор и не понял.