В приемной его ждал Марио, одетый по кестальской моде в приталенный кафтан до колен, облегающие штаны и мягкие сапожки. Из кармана черного кафтана с белыми кантами торчал небрежно запихнутый туда берет с белым перышком, волосы брата, как обычно, были растрепаны, хорошо хоть краски ни на них, ни на кафтане не было. Марио разглядывал портреты знаменитых паладинов, разглядывал задумчиво и внимательно, и не сразу заметил, что в приемной появился Робертино.
– Марио? Не ожидал, – удивился младший паладин. – Ты бы записку просто прислал…
– О, привет, Роберто. Да я сначала подумал про записку, но потом решил, что лучше самому прийти, – Марио повернулся к нему и протянул руку.
Братья пожали руки, и Робертино предложил ему сесть:
– Не знал, что ты приехал. Ты сам, или вся семья здесь?
– Сам. Ну, я по своим делам просто, в Академии Художеств наконец-то решили сделать меня академиком. Так что поздравь меня, теперь я официально могу называться «маэстро».
– Поздравляю! – Робертино искренне обрадовался. Знал, что Марио давно этого ждал и каждый год посылал в Академию на конкурс какую-нибудь из своих работ, чтоб все-таки получить звание академика. Пять лет подряд ему неизменно отказывали, на шестой год наконец повезло. Вот только почему-то сам Марио радостным совсем не выглядел.
– И за какую же картину тебя наконец приняли в академию? – спросил Робертино.
Марио усмехнулся мрачно:
– Не поверишь – за копию твоего парадного портрета. Я… на нем свою подпись обычную поставил, как на всех наших портретах… А на тех картинах, которые посылал раньше, ставил короткую... И эти старые, хм, пердуны и кошелки из Высшего академического совета, разглядев эту самую подпись, тут же меня академиком и сделали. Как мне сказал мой приятель, младший секретарь совета, – потому что испугались, что отец обидится, вот и решили его уважить. Тьфу. Знаешь, как мне это обидно? Получается, что я никуда не годный художник, если меня не хотели принимать в Академию, пока я подписывался просто «Марио Рафаэль», а приняли, только когда я подписался «Марио Рафаэль Сальваро и Ванцетти».
Робертино видел, что брат очень расстроен, и при этом явно что-то задумал. Он усадил его на диванчик, сел сам и сказал:
– М-м, знаешь, я думаю, что они там просто, хм, зажрались. Оливио мне показывал картины кузена его мачехи. Парочка их висит в Большой Академической Пинакотеке. Так вот я тебе скажу, что его академиком сделали совершенно зря. Такая мазня, что даже я, человек от живописи далекий, вижу, что это мазня. Ну представь себе, на одной из этих картин нарисована обнаженная женщина в мехах, и то, что это именно меха, понять можно только из подписи, а выглядит, словно эта дама на плечах несет дохлую собаку, которая пару недель провалялась в сточной яме. Да и дама сама какая-то стремная. В общем, плюнь ты и радуйся, что наконец-то получил заслуженное звание. Пойдем лучше отметим его как следует, а?
Марио помотал головой:
– Нет, не до того мне. Я ж тебе не всё рассказал еще. Это звание академика и маэстро – его ж подтверждать надо. Ну, вообще-то маэстро себя может назвать кто угодно, даже маляр, который вывески мазюкает, но ты же понимаешь, что это совсем не то, чем когда ты можешь надеть шапочку и мантию, а?
– Понимаю. Так тебе теперь еще подтверждать надо?
– Угу. И другие старые пердуны с кошелками, из Совета Мастеров, отправили меня на дворцовые живописные работы. Знаешь же, сейчас во дворце к юбилею много всего расписывают... И ладно бы мне самостоятельную работу поручили, так ведь нет!!! Меня приписали к такому маэстро Моденьи, который здесь в купальнях и клозетах стены, двери и ширмы расписывает, чтоб я ему окантовки и рамочки для медальонов с пасторалями и фейри делал. Представляешь – всякую ерунду вроде голубей, бабочек и виноградных лоз писать! Да еще в сортирах! Сильнее меня унизить они могли, только если бы приставили подмалевки делать под чужие картины, как какого-то ученика бездарного!