Когда Манзони закончил рассказывать, Марио уже сделал два наброска, которые и показал старшему паладину. Тот покачал головой:
– Удивительно. Вот теперь, маэстро Марио, я с полной уверенностью вам говорю, что вы талантливый мастер. Сильвио вы нарисовали так, будто сами увидели.
Марио посмотрел на наброски. На них был изображен мужчина средних лет, склонный к полноте, с пухлыми щеками, двойным подбородком и красноватым носом любителя выпить, с большими залысинами, и вообще выглядевший бы совершенно милым и безвредным, если бы не жесткий, яростный взгляд из-под нахмуренных бровей и вертикальная складка на лбу. И сразу видна была непреклонность, упертость и жажда справедливости, которыми он был одержим. И ярость, едва сдерживаемая и беспощадная к врагам.
– Сеньоры академики будут осуждать меня за то, что я посмел изобразить его так… но мне плевать. Я... чувствую, что так будет правильно,– Марио положил картоны с набросками на стол. – Я не хочу приукрашивать. Мне кажется, что это было бы оскорблением для Сильвио.
– Правильно, – кивнул Джудо. – Именно так. Ну, маэстро, удачи вам в вашем деле.
Марио работа захватила настолько, что он и есть, и пить бы перестал, если бы не приставленный к нему слуга, который, впечатлившись одержимостью маэстро, таскал ему с дворцовой кухни завтраки, обеды и ужины, и даже время от времени напоминал, что пора бы принять ванну и отдохнуть, да и переодеться бы не мешало, а то эти кафтан и штаны уже краской перепачканы до полной негодности. Марио ел и пил, даже не глядя, что ему принесли, покорно шел в купальню, где слуга чуть ли не насильно усаживал его в ванну, потом шел в кровать, где проводил от силы два-три часа, вскакивал, напяливал, опять же, не глядя, принесенную слугой одежду, хватал кисти и снова принимался за работу. Даже не заметил, как однажды в эту импровизированную студию зашли король и паладин Манзони, молча понаблюдали за ним и вышли.
За дверьми король сказал:
– Не понимаю, почему Высший совет академии так долго не давал ему звание маэстро.
Джудо пожал плечами:
– Он отмечен Мастером, это вполне очевидно любому посвященному. Но дело ведь не в этом, а в том, что он не по академическим правилам рисует. Потому, наверное, и не давали.
Король усмехнулся:
– Подозреваю, после открытия обновленной Галереи Славы у Марио не будет отбоя от заказчиков, и глядя на него, другие молодые художники тоже начнут писать вполне реалистичные портреты. Академические правила академическими правилами, а желание клиента – закон…
Король оказался прав. На открытии Галереи больше всего зрителей толпилось именно у портретов старших паладинов… и возле портрета принца-бастарда Сильвио. Именитые академики из Высшего академического совета и Совета Мастеров, глядя на этот портрет, брезгливо поджимали губы, плевались или даже открыто высказывали возмущение – как это так, этот Марио Рафаэль посмел изобразить великого героя таким негероическим красноносым толстячком, на котором паладинский мундир выглядит крайне нелепо… Но вот как раз те, кто помнил самого Сильвио, их мнения не разделяли совершенно. К примеру, князь Салабрийский аж за сердце схватился:
– О боги, как живой! Так и кажется, что вот прямо сейчас яростью полыхнет! Эх, до сих пор страшно, помню, как он явился во дворец прямо на заседание Верхней палаты… Старого Салину схватил и в окошко выкинул, прямо через всю залу, а старого Понтевеккьо одним взглядом испепелил, тот и пискнуть не успел… сам Дельпонте только потому уцелел, что сразу в потайной ход нырнул… Тогда-то я и понял, что с Дельпонте дела не будет, еле сбежать успел…
Этакое признание от живого очевидца событий дорогого стоило, и академики заткнулись.
На следующий день Марио получил патент, подтверждающий его звание маэстро, а еще через несколько дней к нему повалили желающие заказать портрет «в обыкновенном виде», и причем весьма уважаемые и знатные люди. Марио понял, что теперь он может наплевать на мнение всего Высшего академического совета, даже если они все скопом будут изо дня в день твердить, что он бездарь.