– Хм… и что? – Оливио сделал маленький глоток.
– И ничего. Король сказал герцогу, что раз его сынок вступил в паладинский корпус, то, значит, на него теперь распространяется паладинский устав, и за нарушение устава положено наказывать так, как это предусмотрено уставом. Поэтому пусть сынок Понтевеккьо пеняет сам на себя. Ну и не преминул напомнить, что в корпусе все равны, неважно, какого они происхождения, во-первых, и во-вторых, уж не Понтевеккьо о благородстве происхождения упоминать. Герцог совсем взбесился, но поделать ничего не мог. После этого какие-то наемные головорезы попытались убить Манзони, когда он в город в увольнительную пошел. Кончилось, сам понимаешь, для них плохо. Манзони их перебил голыми руками, кроме одного, которого в городское управление ночной стражи за ногу приволок, там и выяснилось, что их Понтевеккьо нанимал. Королю это совсем не понравилось, как ты догадываешься. Он взял да и услал герцога в Гвиану наместником. Пожизненно.
Оливио хихикнул:
– Ого. Да, это он ловко. С одной стороны – вроде как честь, наместник аж целого заморского департамента. А с другой – Гвиана такое гиблое место. Желтая лихорадка, малярийные москиты, болота, зеленая парша, злобные дикари донимают, отвратная вода и гадостная еда… Небось герцог там недолго протянет. Определенно у нашего короля отличное чувство юмора и справедливости, и за это стоит выпить, – и Оливио поднял кружку.
Робертино стукнул по ней ковшиком и отпил, заел колбасой. Посмотрел на друга, слегка прищурился:
– Значит, гардемаринскую школу ты бояться перестал. И что, теперь вообще ничего не боишься?
Оливио отпил граппы, откусил колбасы:
– Почему же. Боюсь… Боюсь, что когда-нибудь мне попадется Стансо Канелли, и я не сдержусь и убью его на месте. Или на дуэль вызову и убью уже на дуэли. Что так, что этак плохо. Не годится паладину кого-то на дуэли убивать, да и не по уставу это. В общем, для нас обоих будет лучше, если мы больше никогда не встретимся, о чем я и молю Деву. А чего боишься ты, Робертино?
Молодой паладин задумался, потом тихо сказал:
– Влюбиться.
Оливио аж граппой поперхнулся:
– Что? Всего-то?
– А что смешного? Это очень серьезно, – грустно ответил Робертино. – Видишь ли… про нас, кестальцев, говорят, что мы как раскаленные угли под пеплом. Внешне все спокойно-благопристойно, а стоит разворошить, и вырвется пламя. Это всего касается, любви тоже. А мое душевное спокойствие мне очень дорого, и не хотелось бы его утратить.
И с этими словами Робертино осушил ковшик сразу наполовину. И добавил:
– Вот как-то так. Ладно, давай еще выпьем. За то, чтоб у нас достало сил преодолеть соблазны.
И паладины снова стукнули кружкой и ковшиком.
Откусив кусок колбасы и прожевав его, Робертино сказал:
– На самом деле мой страх глубже. И боязнь влюбиться – это только его часть. Я думал над этим… и понял, что больше всего я боюсь потери контроля. Над собой, над своими чувствами… боюсь затуманенного сознания, вот в чем дело. Когда-то давно, когда я был мальчишкой, я долго болел, бредил… С тех пор и запомнил, как тяжко, когда ты даже не помнишь, что с тобой происходило. И меня это тогда очень сильно напугало.
– Понимаю, – Оливио приложился к кружке, глотнул. – У меня тоже куда более серьезный страх есть, и он с этой клятой гардемаринской школой все-таки связан. Знаешь… я до сих пор очень боюсь снова оказаться жертвой, боюсь беспомощности. И боюсь, что меня опять могут изнасиловать.
Робертино сочувственно кивнул и, зачерпнув ковшиком граппы, долил в его кружку.
Какое-то время они пили молча, потом Робертино повеселел и захихикал:
– Я из-за крысы анекдот вспомнил… Про крысу в подвале.
– А расскажи, – Оливио тоже отхлебнул и вгрызся в колбасу.
– Встретились как-то магик и алхимик. Магик хвастается: «Я, мол, такой крутой маг, я позавчера из королевского подвала крысу весом в десять фунтов выгнал!». Алхимик плечами пожимает: «Выгнал один такой, я вчера в королевском подвале двадцатифунтовую крысу отравил!». Тут открывается дверь королевского подвала, вылезает оттуда паладин, крысу дохлую за хвост тащит: «А говорили – гигантская крыса, гигантская крыса… Глянуть не на что, каких-то сорок фунтов!»