А хозяйство – что ж. Ему ли, кишлачному пацану, не знать: хозяйство так устроено, что как ни крутись, а все равно никогда его до конца в порядок не приведешь. В деревне ведь тоже: не успели посеять – пора косить, не успели сено просушить – беги виноградные побеги обламывать, не успели толком обломать – по садам ранние фрукты пошли, бери молоток, ящики под них готовь… В общем, хвать-похвать одно за другим, да так и не расплетешься до поздней осени.
Вот и здесь. С раннего утра и до позднего вечера Анвар мыл, тер, выносил, приносил, подавал, убирал, подметал, протирал, возил на тележке воду в мятых молочных бидонах, бился с капризной печью, то и дело отказывавшейся жечь положенную ей солярку, отдирал нагар от кастрюль, запаривал в них собачью перловку, стирал обмундирование на всю команду… в общем, все на свете делал.
Ну и понятно: если ты главный за все на свете, то всегда у тебя отыщется недоделка. И найдется недовольный. Так что без пинков и зуботычин ни единого дня не обходилось.
Но все равно – недели не прошло, и даже не все махнули на него рукой, убедившись, что никакого дела с ним иметь нельзя, и сержант
Каримов не успел еще всерьез задуматься, как бы ему сбагрить с рук этого бесполезного придурка, а он уже стал приходить в себя. Мир быстро расслаивался на то, что являлось истинной реальностью, и то, что жило лишь внутри мозга; мир переставал быть той разнородной мешаниной всего сущего, в которой нельзя было отделить чувства и воспоминания от окружающего и происходящего.
10
Как-то утром Каримов, с озадаченным видом постояв у койки одного из солдат, еще вчера свалившегося с температурой за сорок, в конце концов приказал поставить возле него ведро воды и до вечера не трогать – авось оклемается. А потом, выйдя на крыльцо, кликнул
Анвара и сказал недовольно:
– Ты что там, опять уснул?! Пошевеливайся давай. Со жратвой разделаешься, пойдешь клетки чистить.
Ну, клетки так клетки. Хоть по-прежнему и не хотелось к ним приближаться, а все же он уже свыкся с мыслью, что живут в них обреченные на гибель собаки. Ну, в конце-то концов, все животные обречены. Взять ту же корову. Или барана. Кормят, кормят, холят, потом бац! – и зарезали. Хотя, конечно, танки собаками взрывать – в этом что-то другое… Это не корову зарезать, не барана. Это дело какое-то темное… нечеловеческое… хотя, казалось бы, барана резать – разве человеческое? А вот задашься таким вопросом, и оказывается, что – да, именно что человеческое: кормить человека, одевать человека. А танк! – совсем другое дело, совсем… Но все равно он уже привык ко всему этому, сжился.
Хамид приказал взять совок, веник, ведро с водой. Пошли к вольерам… Ну, что тут скажешь! Конечно, занятие не из самых приятных. С другой стороны, дома он тоже за животными ходил. И навоза за коровой успел нагрести досыта, и из курятника они с отцом сколько раз тачками помет вывозили… Даже непонятно, откуда его столько берется у них. Куриный – он самый вонючий, прямо дух захватывает… В общем, собачьи клетки чистить – подумаешь, ничего особенного в этой работе не было.
Ласково бормоча, Хамид приотворял клетку, хватал пса за ошейник, чтоб тот, чего доброго, не бросился на незнакомца; и пока держал,
Анвар быстренько наводил порядок. Пес щерил зубы, взлаивал – не нравился ему Анвар, невесть откуда здесь взявшийся. Раньше не бывало такого, раньше с Хамидом Зафар приходил клетку чистить, а теперь нба тебе – ферт какой-то ни с того ни с сего… Когда Анвар заканчивал,
Хамид отправлял пса на место, и тот начинал с показной яростью бросаться на сетку, всем видом показывая, как ему жаль, что не дали порвать в лоскуты пришлого мальчишку…
Впрочем, псы по всему вольеру скулили, выли, гавкали, брехали и вообще бесновались напропалую. Им ведь утренняя приборка – самая сласть, хоть какое развлечение. Так что гам стоял такой, будто в райцентре на четверговом базаре, когда ко всеобщему изумлению в ворота въезжает вдруг автолавка с паласами.
Но потом на дальнем краю началось совсем уж что-то невообразимое.
Хамид сначала приложил ладонь ко лбу, пытаясь разобраться в ситуации, затем выругался и помчался туда, грозно маша палкой и крича:
– Ты что! Сдурел!
В одной из клеток громадный пес дико лаял, выл и бешено бросался на сетку, отчего весь ряд ходил ходуном.
– Перестань! Кому сказал!
Хамид стал со всего маху колотить палкой по сетке-рабице, надеясь, вероятно, вразумить обезумевшую собаку.
Анвар помедлил секунду, бросил совок, поставил ведро и пошел туда же.
Он шагал, и вдруг ему стало казаться… он стал ускорять шаги!.. Да, ему показалось, что…
– Пала-а-а-анг! – закричал он, со всех ног летя туда. – Пала-а-а-анг!
Анвар упал на колени, схватившись за ячеи, прижался лицом к жестким переплетенным проволочинам.
– Пала-а-а-анг! – повторял он, рыдая. – Пала-а-а-анг!..
Скуля, Паланг лизал его соленые щеки.
Когда Анвар, негромко постучав, открыл дверь вагончика, старшина
Каримов лежал на кровати, накрыв физиономию пожелтелой до цвета выгорелой травы газетой “Комсомолец Таджикистана”. Судя по дате, этот экземпляр печатного издания последние два года служил ему надежным прикрытием от проклятущих мух.
– Разрешите, товарищ старшина! – сказал Анвар не так громко, чтобы насильственно и грубо вырвать старшину из пространств мирной дремы, но и не так тихо, чтобы совсем не потревожить его покоя, поскольку макароны по-флотски, миску с которыми Анвар держал в руках, рисковали совсем остыть и склеиться, а вкусы старшины Каримова всем были хорошо известны – он любил погорячее.
Старшина глубоко вздохнул, медленно сдвинул с лица газету и уставился на Анвара мутным взглядом.
– Поставь, – сказал он.
Анвар осторожно поставил миску на стол.
– Разрешите идти?
– Иди…
Старшина повернулся на бок, сел и стал нашаривать обрезки кирзовых сапог, служившие ему тапочками.
– Э! постой-ка! Вернись.
Анвар остановился и послушно повернулся к командиру.
– Ты, это… – сказал старшина, ковырнув ложкой макароны и невольно при этом сморщившись. – Ты вот что…
Так и не сформулировав мысль, Каримов нагнулся, сунул руку под койку, извлек большую пластиковую бутыль с зеленой этикеткой, на которой был изображен горный пейзаж и река, а поверх всего наискось написано слово “Варзоб”. Примерно треть бутыли занимала бесцветная жидкость. Открутив крышечку, старшина осторожно наполнил стоявший на столе граненый стакан. Затем проделал все в обратном порядке – крышку закрутил, а бутыль сунул под койку.
– Ты… это… – снова начал было он, но тут же сам себя оборвал, произведя ладонью тот краткий жест, каким передают обычно просьбу подождать буквально секунду.
Старшина неспешно выпил, резко выдохнул сквозь стиснутые зубы, сморщился, мотнув головой, сунул в рот ложку макарон и наконец спросил сдавленно и невнятно:
– Хамид говорит, ты там, это… собаку какую-то узнал?
– Ну да, – сказал Анвар, безразлично пожав плечами. – Паланг зовут.
У соседей жил… там, у нас…
И неопределенно покрутил пальцами.
– Самый здоровый в кишлаке пес был, – добавил он затем с выражением, в котором звучал оттенок гордости.
Но очень, очень легкий оттенок. Так сообщают о вещах малозначительных и общедоступных, единственной связью которых с говорящим является географическая приближенность: самые высокие деревья у нас в округе!.. самая вкусная вода в нашей реке!..
– Да, – кивнул Анвар. – Самый здоровый. Всех кобелей гонял!..
И улыбнулся.
Старшина жевал, неотрывно глядя ему в лицо.
Анвар отчетливо понимал, что стоит на самом краю. Если он скажет или сделает что-то такое, что обострит явно имеющиеся у Каримова смутные подозрения – да хоть бы даже моргнет не так, или хмыкнет не тем тоном, или, допустим, голос у него дрогнет, или улыбка окажется слишком широкой, – все будет кончено. Как именно будет кончено – он не знал, но был уверен: конец, черта, Паланга он больше никогда не увидит, Паланг будет взрывать танки, а сам он… впрочем, о самом себе сейчас думать было некогда да и незачем.