- Да, родная, - прошептал он, хороня глубоко в себе предательское дыхание, - именно это я и ждал от тебя услышать.
И прижав её правой рукой к себе ещё крепче, он одним лёгким и изящным движением перерезал ей горло.
Закончив очередную главу своего не имеющего конца романа, Донован облегчённо откинулся на спинку кресла. Конечно, всё ещё несовершенно, работы непочатый край. Но Вера Радова будет в восторге, она ждёт, что будет дальше с его героем. Тот Ретли, которого он придумал, нравился ей куда больше реального, он был сильнее, увереннее в себе. Для него не существовало границ и рамок, Ретли сам был рамкой для других. И все стелились под него, радуясь, когда он оставлял на них след своих грязных ботинок.
Настоящий Донован жил в одном из домов у падающей пожарной башни. Квартиры здесь были дешёвые, потому что селиться в этом районе никто не хотел. Всем казалось, что башня только и ждёт новосёлов, чтоб свалиться. Ретли смеялся над всеми. Он знал, что башня упадёт именно в тот день, когда на сажевом заводе поднимут заработную плату. А это значило ни-ко-гда.
Гланды у него воспалились ещё в детстве, но он не дал родителям заманить себя в больницу. Улица текла по городу спокойным потоком, не зная, куда выльется в этот раз, и эта неопределённость его бесила. "Я распадаюсь на молекулы, - подумал Донован, отодвигая в сторону блокнот, - порой мне сложно бывает вырваться из объятий другого придуманного Ретли. И ты, друг, радуешься сейчас, потому что я не знаю, что мне с тобой делать".
Что он сам будет делать в ближайшее время, казалось очевидным. Часы болтались на руке нелепым лишним грузом, не давали спокойно жить. У Ретли имелось своё собственное время, которое сейчас показывало половину пятого утра. Значит, нужно было идти. Встреча у Веры Радовой в шесть, а ему ещё ехать через весь город.
Во дворе судачили, когда упадёт башня, и сочиняли снова кому-то мощному и властному коллективное письмо. Плёнка вчерашнего дня просматривалась по второму разу, и Ретли понимал, что завтра то же будет. Позвали его, он подошёл и расписался под белой пустотой, где полагалось быть письму. Ничего, что его ещё нет. Написать пару возмущённых фраз куда легче, чем повалить одну, пусть даже очень старую башню.
Проходил мимо, нарочно задел её рукавом куртки. Все охнули и на мгновение перестали судачить. Он улыбнулся, представив, как выкатываются из орбит у них глаза, и пошёл дальше. Башня не упадёт, потому что он ещё не придумал, что будет на её месте. Солнце прилепилось где-то на верхней площадке, и падающая башня стала похожей на маяк, который освещает его путь.
- Поделимся свежими поэтическими опытами, коллеги, - воодушевлённо провозгласила Радова. Литературный клуб на Лепёшинской шуршал, лениво перешёптывался. Никто не хотел вытягиваться над миром и первым орать невесть что. И Ретли не был исключением. Роман лежал в сумке, но даже дотрагиваться до него было неприятно. Вдруг из заросших буквами листов выпрыгнет тот другой нехороший Ретли, его тогда будет не остановить.
- Читай ты, - выбрала жертву Радова. Нескладный какой-то замызганный студент. Такие могут сидеть с тобой рядом час или два, даже говорить о чём-то, только потом ты их лица не вспомнишь. Донован знал таких, понимал, что их привлекают в таких вечерах только чай с печеньками, а все глупые разговоры перед и после можно сразу смять и выбросить в мусорное ведро. Меньше ерунды, мы ведь не знаем, удастся сегодня ещё раз поесть или нет.
Несчастный откашлялся и начал:
Турула, трум, турула,
Турула, трум, турула,
Турула, трум, трум,
Трум, трум, турула...
"Ты несёшь ерунду, - читалось в мутном неуловимом взгляде Радовой, - прекрати немедленно, и я позволю тебе прийти сюда ещё раз".
Её улыбка настораживала и пугала Ретли. Он понимал, что сейчас этот ледяной безжалостный взгляд приблизится к нему, как бы нехотя ощупает его, выудит ту полноту, которая набиралась в нём всю жизнь, и бросит под ноги этим... Студент уже улыбался, шепча чего-то на ухо своей приятельнице. О том, что ему пришлось чего-то там читать, он уже не помнил.
Ретли спасла Касторская, вдруг шмыгнув носом и подняв руку, совсем как школьница.
- Я... я... прочитаю, - встряхнулась она, словно оседающая весной снежная баба, которая до последнего часа своего мечтает перевалиться через зиму. В накрашенном, размалёванном лице женщины угадывалась проделка безобразника мальчишки, который решил вылепить свою бабу круче всех. И она казалась школьницей, в первый раз попробовавшей косметику, скорее всего не по своей воле. Касторская никогда ничего не читала прежде, она приходила на занятия, наверное, от нечего делать, клевала носом, бросала ничего не значащие пустые слова, когда к ней обращались. Сейчас её глаза горели, ждали сдержанного кивка Радовой и, дотерпев до него, погасли. Поднявшись с места, она не могла вымолвить ни слова. А все смотрели на эту яркую разноцветную куклу и студенты, одинаковые в своих новёхоньких формах, и старушки, все как одна воспевающие деревню, хотя мир их сейчас сжался до рамок городской однокомнатной, и Ретли глядел, томясь в духоте точек и запятых. Даже дыхание на какой-то зыбкий миг пропало в тишине. Мир замкнулся в нервный клубок автострады за окном.
А за окном трещат морозы,...
Он слушал и не верил. Мороз - это уже треск обленившегося летнего сознания. Зачем же трещать треску?
...Я исцарапал руки в кровь,
И на столе увяли розы,
И умерла моя любовь.
- Браво! - захлопала в ладоши Вера, и нельзя было определить, на самом ли деле стихотворение ей понравилось или она искусно притворялась.
Зааплодировал и не знакомый Ретли бородатый мужчина. Он кричал "Браво!" так громко, что уши Доновану хотелось заткнуть. "Читай уже!", - махнул тот рукой бородатому. Но с первых услышанных звуков, вылетевших из незримого рта, пожалел об этом.