Его не было уже два месяца и за это время мы не дали ни одного концерта. Про нас стали уже забывать, и Сорвил с "Ливерпуля", встречая меня в универе, улыбался и с не скрываемым презрением спрашивал "Так вы ещё не подохли?" Я старался отвечать что-то маловразумительное, не понятное даже мне самому и проходил мимо. Наверное, это было хуже, чем смерть- шуршать в кладовой присыпанными пылью и нафталином, смятыми в комки однообразными словами.
Наша Лиза перепилит оконные решётки пилочкой для ногтей и выберется отсюда. Так думали о ней в палате. Скрывая улыбку, пряча за пазухой ехидное замечание, Лиза не сердилась, она понимала, что здесь, когда смеются над другими, одновременно плачут над своим горем.
В первый же день она обследовала территорию. Дальше коридора ей хода не было. Хохотун всегда находился на своём месте. Конечно тогда, когда они не галлюцинировали. Правда Лиза не видела никаких кошмаров - самым страшным для неё было само пребывание здесь - любой сон был бы спасением.
В первый же день она заговорила с Владом о побеге. Ретли ей показался странным, Натка дурной, из Колина вообще слова нельзя было вытянуть. Влад выслушал её внимательно, сказал, что передаст всё Колину, как-то он умел с ним переговариваться. Ретли, Влад сказал, тоже надёжен, только не надо торопиться ему всё рассказывать. Он обязательно захочет перетянуть одеяло на себя, захотеть руководить операцией и тем самым провалит всё дело.
На следующий день, скользкий и быстро стекающий под ноги, на обед подали очень вкусное мясо. Это блюдо, как объяснил Горавски, называется Колот, а особенностью его приготовления является то, что каждый кусочек говядины предварительно прокалывают.
Всем понравилось новое кушанье. Конечно, оно было лучше пустого супа из свекольной ботвы или разваренных макарон. Но Лиза уже чуяла подвох. Да, тогда она была глупой, но уже понимала, что всё неспроста и даром их кормить разными деликатесами никто не будет. От них чего-то ждут, а что они, измученные, больные люди, могут дать в ответ?
Без двадцати восемь Ретли уже постукивал пальцами по циферблату, ожидая ужина. Но подали ржавую, замоченную на воде овсянку, все переглянулись, приняли остывшее, клейкое кушанье. "Приятного аппетита", - не пощадила Донована Лиза, которой было всё равно, что есть. Ретли ей нравился, но его надо было отучать от мучившего его самого раздвоения личности, вырывать из опустошающих привязанностей, словно паутина цепляющих здесь каждого. Заново учить говорить, читать, писать, словно прежде у него и жизни-то никакой не было.
- Варёного мозга бы дали, - отмахнулась она от подступающего времени приёма пищи.
- Дядя Ми... Не дышит! - в очередной уже раз выкрикнула Натка, но никто не отозвался, даже Жасмин-Бурдынчик не скрипнул едва слышно картонными зубами, не пошевелился от легонького сквозняка с того света.
Дядя Ми не подавал признаков жизни уже несколько дней. Лизе казалось, что он всё слышит и понимает, только не хочет отзываться на пустые одинаковые слова. Потом она также будет вслушиваться в лёгкие колебания воздуха над ними ничего не ощущать, теряясь в тонких гранях между человеческими состояниями.
- Ты уже не можешь уследить его жизнь, так она глубоко забралась, - неохотно выдавила из себя Лиза. Вообще не хотелось говорить, тратить силы на однообразные жесты, выдохи, движения губ.
- Мне страшно засыпать. А вдруг не проснусь,- призналась Натка в очередном порыве своих откровений, которые тут лешему сдались. Её красивое детское личико портили тёмные влажные круги под глазами. Она не спала уже четыре ночи, а днём ходила, будто во сне, вскрикивала, если тень на полу принимала уродливые змеиные очертания.
- Ты умеешь играть на скрипке? - неожиданно вырвалась у Лизы скорая, невымученная фраза. Натка не поняла сперва, потом замотала головой виновато, однообразно. "Она не побежит, - вздохнула потом Лиза, когда они с Владом в его каморке обсуждали планы побега, - её запугали, убедили в том, что других миров, кроме нашего, уже не существует".
Натка пряталась под одеялом, оберегая драгоценные веснушки. За окном рассыпался на искры душный летний мир, по разбитой асфальтной дорожке рубаха-ветер прогонял сквозь зиму сухие листья.
Утро она ещё вытерпела со всеми, но потом, когда Сорвил откровенно стал подкатывать к ней, объяснила ему, куда надо идти и где его уже заждались. Натянула на плечи рюкзак, затянула потуже шнурки и выдохнула, покинув душные, одинаковые комнаты. Опаздывающее солнце виновато показалось из-под глухой стены главного корпуса, чтоб тут же впасть в проплешину облака. "Не торопись", - шептала она, пытаясь уберечь в невесомой памяти слова новой песни. Собирала цветы, наплевав на обед - во рту её белел одуванчик.
Едва угадываемая в траве тропинка вывела её на заброшенную железнодорожную ветку. Рельсы порыжели, когда дорога цеплялась за холм, можно было приметить тяжёлый, обросший временем гравий. Калитина подумала, что это кладбище мушек, комаров, мелких птичек, которым надо куда-то деваться, когда жизнь пройдёт. Так и забирает всех железная дорога, на звенящем, забитом до отказа поезде едут они отыскивать притомившееся солнце. Зеленоватым жабьим цветом вспрыгнет оно на отяжелевшую шпалу, чтоб соскользнуть в густой дурманящий цвет.
Так бы ей и идти, теряясь в спутанных травах, но тяжёлое серое пятно отвлекло внимание, навалилось справа, будто внезапная туча. Развалины? Наверное. Помахав невидимому поезду, она сошла на безымянной станции, улыбнувшись встречавшим её белым одуванчикам-солдатам, готовым уже отправиться за неё в бой на небеса. Но сейчас не хотелось дышать, отпуская по ветру служивых, надо было скорей исследовать тёмные морщинистые камни.
Это была заброшенная церковь, ухнувшая в белый пух одуванчика, удручающее буйство пустырника, пляску коротконогих клёнов. Встречались даже пшеничные колосья, Калитина не понимала, откуда они тут взялись, как не пропал в кленовом безумии куст костяники. Тяжёлые мухи, лениво жужжа, упадали в невесомый дверной проём, разбивались о незримые камни. Её удивило, что мрачная стена не почернела, не обрушилась, не подмяла своих дурнопьяных командиров. Она вошла в тёмный, обволакивающий своей пустотой коридор и тут же услышала до боли знакомую мелодию. В церкви кто-то был. Страх сегодня не мог поселиться в ней, потому включив для надёжности фонарик, она пробралась по тёмному забросанному мусором коридору в огромную светлую комнату. Калитина не могла понять, как такая комната поместилась в невеликой, почти растворившейся в траве церкви. Со стен на неё смотрели, наверное, интересные в прошлом люди, но прежде суровые и мужественные их черты было уже не разобрать, они слишком долго находились здесь и съёжились, потеряв надежду углядеть, понять, что происходит снаружи.