Старый корпус технического университета улыбался разбитыми окнами, но занятия шли: невозмутимый голос лектора доносился до него, но не оставался в сознании, а летел прочь. Смысл фраз и даже отдельных слов был ему не ясен да он и не пытался что-то понять, в его голове сейчас не было мыслей, словно все они остались на баррикаде вместе с убитыми товарищами.
Плохие больше не стреляли, видно получили приказ взять повстанцев живыми. Неизвестной породы пёс вцепился в его куртку, повалил на землю, скользким червяком он избавился от куртки, скатился в овраг и замер, словно зверь, на которого объявлена охота.
Загнали, загнали, суки...
Без куртки было холодно. Ледяное небо с редкими, невзрачными облачками не насыщало теплом, оно лишь было теперь ещё выше, чем когда-либо, ещё более безжалостно, и только стайка не знакомых ему птичек не боялась кружить в сумасшедшей близости от неба, не страшась его холодной безразличности.
- Выходи! - доносились до него голоса его противников, - Все твои люди сдались. Тебе больше не на что надеяться!
- Попробуйте, возьмите, - выдохнул он скорее для себя, чем для плохих. - Спускайтесь сюда и посмотрим, кто кого.
Наверху подумали и смолкли. Утих пулемёт, захлебнувшись в дебрях молчания, в кромешной тишине потонули дружные созвучья винтовок, последние гранаты взорвались и затихли. Небо с бешеной скоростью понеслось вниз и словно пробка бутылку накрыло овраг, в котором укрылся он, ожидая конца.
- Добро пожаловать в палату Гром, парень, - донёсся до него голос неизвестно откуда, - добро пожаловать в палату Гром.
Узкая белая полоска, с трудом пробившаяся сквозь темноту. Приглушённый белый свет по другую сторону ресниц. Он двинулся навстречу этой белой неизвестности, но скоро почувствовал, что тонет в ней, вязнет, словно в болоте, задыхается. Клочья белого тумана проникали в его нос и рот, лезли в глаза, становились чем-то лишним, ненужным, инородным.
"Это только потолок, - бормотал он, понимая, что задыхается. - Наваливающийся сверху потолок с протекающей крышей. Он не может причинить тебе никакого вреда".
- Он бредит? - липкий, но приятный девчачий шёпот вполз в сознание. Это была не Натка, другая, имени которой он не знал. Но, собрав оставшиеся силы, побежал на этот шёпот, запинаясь и падая. Под ногами один за другим поднимались корни деревьев, самый гибкий и бойкий вцепился в лодыжку и потянул в разверзшуюся белую землю. Он закричал и проснулся окончательно, вырвавшись из бездны безумия.
- Что с тобой? - встрепенулась Натка, вскочив со своего места. Лиза уже ушла в свой уголок думать о побеге, остальные были на процедурах, только Ретли что-то мелко строчил в своём блокноте, придумывая себе новую жизнь. - Тебе плохо?
- Я видел страшный сон,... - прошептал он, вцепившись в руку Натки, да так, что девушка сморщилась от боли. - Будто всё было наяву, я до сих пор ощущаю, как пуста и бесконечна та бездна, в которую я летел... Пальцы по-прежнему пытаются что-то нащупать, уцепиться и не могут...
- Успокойся, - прошептала Натка, проведя свободной рукой по его небритой щеке, - здесь все видят сны, так надо. Это новый метод лечения, наиболее прогрессивный из всех. Так говорит доктор Горавски, а ему надо верить.
Потому что если ты не поверишь, он отдаст тебя на растерзание змеям. Ты же любишь змей, Натка, не так ли?
Нет? Но уверяю, они полюбят тебя.
- Мне страшно, - его шершавый шёпот наждаком вполз в душу Натки, поселился там вместе с каждодневными кошмарами, проехался по неровным беспорядочным мыслям, расшвыряв их, словно кегли.
- Мне тоже, - сказала она и вдруг нашла его руку и прикоснулась к ней губами. -Знаешь... у меня никого нет кроме тебя... никого... во всём мире... Пожалуйста, не уходи... не исчезай... Если и ты уйдёшь, то я не знаю, что будет со мной... буду ли я вообще... мне станет не для кого жить... мне дышать будет некем...
- Шуры-муры? - оторвался от своих записей Ретли.
- Отвали, - вырвалось у Натки, - пойди полей цветочки.
- Сегодня не моя очередь, - пожал плечами Донован, - я точно знаю...
- Здесь никто ничего не знает точно, - сказала Натка, и вдруг её осенило от неожиданной догадки, - кто знает, может, мы уже умерли? Знаете, как было бы здорово! Тогда бы выходило, что этот кошмар снится уже не нам.
Ретли посмотрел на свои часы и улыбнулся - было без двадцати восемь. Донован оставался единственным в палате обладателем часов, которые всегда показывали одно и то же время. Может, нужно было заменить батарейки или просто завести часы, но вернее всего то, что секунды здесь совсем не сочились, замерзая под недвижимой бесконечностью стрелок. Сегодня повторялся вчерашний день: по-прежнему скалил клыки Жасмин-Бурдынчик, мечтала выбраться на свободу Лиза, плакала Натка, недосчитавшись нескольких веснушек,... Ретли бесполезно улыбался, сообщая всем, что уже без двадцати восемь.
- В восемь обед, - произнёс Донован, уставившись в потолок, - санитары подумают, что вы любовники, и... я так подумаю. Вы мне просто не оставляете выбора...
- Как тебя зовут? - вместо ответа обратился к нему неизвестный, - только, пожалуйста, по буквам, а то я не запомню с ходу.
...Но никто из садоводов уже не мог прочитать, что было написано на жёлтой табличке, которая обозначала собой конечную остановку триста сорок седьмого автобуса. Потрескавшиеся буквы кое-где совсем выцвели, и, не зная расписания, очень сложно было отсюда уехать. Впрочем, если даже ты его знал, то тебя это мало спасало. По маршруту ходила только одна видавшая виды машина, которая могла заглохнуть на полтора рейса. Сиденья были изрезаны, испоганены непристойными надписями, а иных и вовсе больше не существовало, словно вырванные с корнем зубы они, никому не нужные теперь, ютились в неприметных уголках автобусного депо.