Помнится, летом сорок четвертого он чуточку замешкался при посадке в машины - развязался шнурок у ботинка. И конвойный, какой-то смуглолицый парень тюркского типа, ткнул его прикладом в плечо. Удар пришелся в верхний плечевой сустав. Иван Федорович точно знал по силе удара - самое малое трещина. Он не мог поднимать руку, это заметили, пытались заставить работать "двумя руками". Но по его лицу и конвоиры, и товарищи по несчастью видели с рукой неладно. Его отправили в медсанчасть, но перед этим политические не сдержались, сказали начальнику команды и конвоирам, что нельзя так относиться к больному человеку.
Вечером того же дня в зону к политическим впустили уголовников. "Помочь умыться", - как сказал один из начальников. Уголовники со злобным матом гонялись за политическими, а догнав, остервенело били, иногда вопя: "Бей фашистскую мразь!" Били профессора истории Антоновского, били военного конструктора Гиталевича, били боевого офицера, капитана Ослябева, который оказался в лагере только за то, что засомневался в какой-то формулировке Верховного на Тегеранской конференции. Били артистов и художников, режиссеров и писателей. Примерно час длился вандализм (?), за это время уголовники не только успели в кровь измолотить лица всем политическим (падать было опасно - лежачего били ногами в тяжелых ботинках по лицу), но и взять трофеи - где кусок пайки нашли припрятанный, где - новые рукавицы. Унесли все, что могло пригодиться. Ивана Федоровича с перевязанным плечом, сидящего на нарах, с размаху с левой и правой съездил по лицу один из громил - с плоской головой и круглым лицом, он почему-то показался похожим на обезьяну, хотя Иван Федорович понимал, обезьяны тут ни при чем - ни по виду, ни по поведению. По носу Ивану Федоровичу громила не попал, наверное, пожалел "калеку". Но разбил щеку, губы о зубы от удара "стыка", как выражались уголовники.
Подавленные, инженеры и ученые, учителя и бывшие ответработники, в общем, все - "враги народа", молча утирали кровь, - для них эта экзекуция была не в новинку: изредка лагерное начальство устраивает церемонию устрашения, чтобы политические знали свое место! Не счесть, сколько он видел быстрых смертей. Выжил. И теперь он думал, как же Иванов, академик, окончивший когда-то вуз, читавший, наверное, и Толстого, и Достоевского, и Чехова и многих других, забыл, зачем человек на свет явился, забыл всю ту огромную работу поколений русских людей, подвижников духа, которые отдавали все, чтобы сделать человека человечнее, честнее, чтобы он был готов к состраданию и самопожертвованию. Как могло такое случиться?!
Он мучился от этих мыслей, и оттого почти не разговаривал с Ивановым. А тому, казалось, хоть бы что: оживлен, подвижен и, кажется, - вот-вот побежит на дискотеку.
...Их врач, тоже очень милая женщина (почему "тоже" кто еще милый? про Иванова не сказано, что он милый) (наверняка местом дорожит как и все тут) первые процедуры назначала Иванову, и, извинительно улыбаясь, говорила каждый раз нечто вроде такого: Иванов, мол, первый приехал. Хотя Иван Федорович знал - Иванов в санатории идет по другой категории - в документах же написано, кто есть кто. Да и сам Иванов вдруг предложил: "Хотите дополнительный массаж. Легкий. Общеукрепляющий. Я договорюсь". Иван Федорович не захотел.
Как-то утром, сидя на веранде за газетами, Иванов сказал ему: " Знаете, что я вам скажу, дорогой Иван Федорович! Вы - неправильно живете. И жили неправильно!" Монахов с удивлением поднял на него глаза. - "Да, да, продолжал Иванов, - и все ваши неприятности в жизни - от ваших дурацких принципов. Человек, мол, звучит гордо! Да не подумайте, что я - пентюх прочтите, кто говорит эти слова у Горького. По-моему, Горький просто издевался над словословием сутенера. И все эти: не убий! Брат Алеша! - Все
я знаю. Я не хотел говорить вам об этом, но вспомните, с чего все началось? Вокруг все осуждают вейсманизм-морганизм, бьют Вавилова, а в нет бы смолчать - вы вылезли с этими генами. С их методикой. Все говорят о том, что организм меняется непрерывно под воздействием среды. А вы - со своими генами. Вы не представляете, как возмущались все. На нас написали письмо. Пять подписей ученых - это не шутка.
Иван Федорович побледнел: "И вы подписали письмо?" - Успокойтесь. Подписал. Или вы хотели, чтобы не подписал и оттарабанил пятнадцать лет вместе с вами? Или как ваш учитель, сдох в тюрьме?" - Умер"... - "Что?" "Умер". - "Ну, умер. Все один черт!"- "Это же безнравственно, Петр Апполинарьевич!"
Иванов махнул рукой: "Опять вы с вашей ерундистикой". Он по- смотрел на Монахова как на недотепу: "В то время я лично тоже не верил ни в какого Вавилова и ни в какую генетику. Для меня это была буржуазная наука. Я был искренен". - "Но позвольте, Петр Апполинарьевич, если я с вашей точки зрения ошибался, почему вы и ваши... он запнулся, как назвать тех, подписавших письмо - коллеги по взглядам так нетерпимы к чужим идеям в науке? Даже - к ошибкам? Неужели под это дело надо подводить политику? Разве я выступал против Советской власти? или против Сталина? Которого, поймите меня правильно, по наивности тогда обожал. И потом. Мне ваши опыты казались неверными. Методика ошибочной. Ноя никуда на вас не писал.
Иванов встал, взял свою трость - грузный и величественный, он ходил с нею не только для форса, но и для поддержки крупного тела, - и подошел к окну: "Вот видите море. Белые буруны. Сегодня баллов восемь. Идет корабль. Капитан знает, как вести его, знает курс. А представьте, если все начнут выступать с теориями о кораблевождении? - Конец кораблю".
Иван Федорович чувствовал, что от существа спора хотят отгородиться какими-то высокими построениями. Он заметил: "Вы некорректно ведете спор. Я же сказал - я тоже верил Сталину. И не собирался выступать с критикой каких-то его концепций. Тем более - выступать против Советской власти, так как, простите, не хуже вас понимал и понимаю, что альтернативы этой системе нет. Я же в науке работал, в селекции, что само собой подразумевает использование различных методик, основанных на разных теориях. Только практика может дать ответ, какой путь верный. И не учитывать самые последние теории - пусть "ихние" - ограниченность". - "Ну и тирада! Какой патриотизм! Выступал - не выступал, верил - не верил! Альтернатива! Да вы понимаете, вы на деле, подчеркиваю, на деле были против тех, кому в науке верил и доверял Сталин. На де-ле. Значит, шли против его курса. Надо было помолчать!" - "До пятьдесят третьего?" - "Хотя бы". - "Но разве вы, ученый человек, не знаете, что (чего?) стоило нам молчание многих?" - "Знаю. Кто не молчал, вылетел с орбиты, как и вы. И практически ничего не добились". - "Как, не добился? Вы-то отлично знаете - МД-15 мой сорт!" - "Ну, это еще надо доказать!" - "Но вы-то, вы-то внутри себя, в душе! - знаете, что это - мой сорт!
Иванов крутанул по полу тростью, потом жестко поставил и налег на нее: "Душа! Душа! Мистика все. К стенке поставили - и душа вон. Это вы еще дешево отделались. И давайте посоображаем (как к ребенку, отметил Иван Федорович). Если МД-15 даже ваш сорт, представьте, я не подписываю того письма и в обнимку с вами еду на Колыму или в Магадан. Что с сортом? Где так нужный стране сорт хлопчатника? Молчите? Или мне надо было сказать, что вот - я посеял семена Монахова - посмотрите, какая кустистость, какое волокно, сколько коробочек и какой это устойчивый к разным болезням сорт, особенно к вилту. И - поехать за вами? Да если бы сам нарком увидел результаты вашего труда, он бы приказал все уничтожить и молчать. Потому, что в то время по теориям, которые вы исповедовали, не могло ничего путного быть. Вам ясно? Меня вы обвинили в мистификации, что я посеял хлопчатник и вырастил по нашей, передовой технологии, и ею прикрываю ваши дурацкие буржуазные, вредные для нас идеи... Знаете, сколько народу взяли и в следующем году, и позже? И большинство - не вернулись". - "Но