— …С волнением я слушаю тех, кто говорит о свободе. И не нахожу ответ на вопрос, как можно говорить о свободе и при этом клеветать на Советский Союз, на тот Советский Союз, который нам эту свободу принес… Я слышу разговоры о возрождении и не понимаю. Из тех людей, которых я знал, уже реабилитировано несколько таких, которые не гнушались использовать даже оружие против честных строителей социализма. Я пять лет был в концентрационном лагере, узнал там коммунистов всех стран, узнал и советских людей. Я прошу вас, не разваливайте нашу партию! Давайте сохраним верность заветам Готвальда идти вместе с Советским Союзом…
Речь Якуба была в два раза короче предыдущего редакторского вступления и в пятьдесят раз короче «подготовки» в зимнем саду.
Якуб дойдет до дому. Сегодня по крайней мере. Наверное, потому, что его лицо будет в высшей степени спокойным и чистым, и никому из прохожих не придет в голову, что он прошел мимо человека, который не верит в чехословацкое чудо 1968 года.
Вацлав встал, бесцветным голосом поблагодарил ефрейтора и задумчиво проговорил:
— Если меня кто-нибудь будет искать, я у командира.
До кабинета командира всего двадцать шагов, пятая дверь. По пути он встретил начальника штаба майора Марвана. Они поздоровались, как всегда, взмахом двух пальцев. Только тогда, когда за Марваном закрылись двери, Вацлав остановился и огляделся.
Ему показалось, что в глазах майора он обнаружил незнакомый блеск, который появляется в том случае, когда разговариваешь с собеседником, который тебя не понимает, который не знает твоего языка, одним словом — с иностранцем. До сих пор еще ни одно слово не омрачало взаимоотношений офицеров. Коридоры штабных зданий, очевидно, во всех армиях мира темны. Может, незнакомый отблеск со стен отразился в глазах майора? Но почему только сегодня? Почему не три и не девять лет назад?
Вацлав понял, что его охватила та неуверенность, которая уже в течение нескольких месяцев связывала его и не давала возможности выразить свои мысли.
Он постучал в дверь и вошел.
— Товарищ полковник, на завтра…
— Садись! Как ты расцениваешь то, что опять натворил этот Лихач?
Специально говорит о чем-нибудь другом? Из динамика на зеленом сейфе доносится музыка. Вацлав продолжал стоять.
— Товарищ полковник, я прошу предоставить мне отпуск на завтрашний день.
— Что так вдруг?
— Мне надо поехать к отцу. Как можно быстрее.
Полковник Каркош невозмутимо смотрел на Вацлава. По его взгляду нельзя было определить, о чем он думает. Пальцы полковника играли связкой ключей и дюралюминиевой печатью. Полковник бросил взгляд на голову Вацлава, на поблекший потолок и люстру с матовыми лампочками.
— Садись, Вацлав!
Мысли его порхали, как стрекозы над камышом в поисках подходящего стебелька. В тот момент, когда Вацлав сел, он бросил связку ключей на стекло на своем столе, встал и нервными шагами стал мерить расстояние от стола до окна.
— Во время войны такой летчик-лихач стоил бы целого батальона!
Вацлаву уже было ясно, что командир очень внимательно выслушал всю радиопередачу. Но почему этот старый фронтовик обходит главное, как барышня лужу? У него перед глазами поднятый палец. И почему именно у него? Ведь он и Вацлав в последнее время отлично понимали друг друга.
— Наверное, — сказал Вацлав, имея в виду Мартинека-Лихача.
Командир сел за свой стол. Он отодвинул связку ключей и сплел пальцы рук.
— Зачем нам все это нужно?
Вацлаву пришло в голову, что во время войны такие слова командира имели бы для провинившегося серьезные последствия.
— Я должен его наказать, — продолжал полковник разговор с самим собой. — Начиная с завтрашнего дня он четырнадцать дней не сядет в самолет.
— Какое сегодня число? — взволнованно спросил Вацлав. Как раз сейчас у него проявилась странная особенность памяти: он держит в голове рабочий план всего месяца, помнит индивидуальные программы летчиков, но иногда не может вспомнить, какое сегодня число.
Командир с некоторым удивлением ответил, что сегодня девятнадцатое августа.
— Завтра у Мартинека боевое дежурство, — сказал Вацлав с абсолютной уверенностью.
— Тогда с послезавтра. А сегодня он отвезет почту на мотоцикле в Баворов. Я ему покажу перегрузки!
Вацлав, услышав это, улыбнулся, так как мысль командира о том, что он наказывает Мартинека полетом на «дельфине», была сама по себе смешной. Мартинек с радостью летал бы, например, и в корыте, если бы это было возможно.