У Ярослава задрожали колени и закружилась голова. Он побежал за Якубом Пешеком, присутствовавшим при обыске в качестве официального лица, но в здание МНВ войти не решился.
— Товарищ Пешек… — Он уже давно перестал называть его дядей Якубом. — Что это значит?
— Не знаю, парень. Они пришли ко мне и сказали, что я обязан присутствовать.
Ярослав не произнес ни слова и вышел за ворота.
А Якуб, вернувшись домой, обо всем рассказал Марии. Она знала, где надо искать Ярослава. Он неподвижно сидел под грабом и смотрел туда, где их извилистая река делает поворот. Он ничему не искал объяснения, не старался убедить себя, что это ошибка.
Он взял Марию за руку. Ярослав едва не плакал. А Мария была расстроена, как могут расстраиваться только женщины.
Ей было восемнадцать лет. Через несколько дней у нее начинались занятия на подготовительных курсах педагогического факультета. К этому времени Мария была уже мастером по пошиву женской одежды. Во время войны о гимназии ей и мечтать было нечего, так как ее отец сидел в концентрационном лагере. Поступить на курсы ей посоветовал брат Вацлав, который с лета 1949 года учился в летном училище.
— Ты за это не в ответе, Ярослав, — сказала она. В эту минуту она видела его насквозь. Рассудительный парень, который никогда не злится, блондин с мечтательными глазами и глубоким голосом, привлекавший ее необычно серьезными идеями. — Ты здесь ни при чем!
Уже в этом первом предложении, которое должно было его успокоить, Ярослав почувствовал всю тяжесть своего положения. «Ты за это не в ответе!» Так будут говорить или по крайней мере думать все, с кем он будет общаться. «Ты здесь ни при чем!» Какое милосердие! Твой отец? Да. А ты? Тебя, Ярослав, мы знаем… надеемся, что знаем хорошо. Милосердие, ни в коем случае не принципиальная позиция, которая выразилась бы одним словом: «Невиновен!»
А сколько будет таких, как Мария? Или таких, которые вообще ничего не скажут?
С сознанием всего этого жить невозможно. Ярослав не сможет так жить. На всех собраниях и дискуссиях он отличается тем, что всегда стремится устранить всякие неясности. Он человек спокойный, вежливый, но не допустит, чтобы спорный вопрос не стал абсолютно ясным, как дважды два — четыре. Самым большим его отступлением в этих случаях была констатация: «Это пока что непознано, следовательно, касается обеих сторон». Он часто и с удовольствием дискутирует, но дело, которое вгрызлось в наше собственное сердце и сознание, являет собой нечто совершенно иное. А будут ли те, другие, которые обязательно станут дискутировать, будут ли они искать правду по формуле «дважды два — четыре»? Придут ли они таким образом к выводу, что он невиновен?
Мария понимала, что утешением Ярослава не успокоишь. Она, наверное, хотела сказать, что никогда не покинет его, что бы ни произошло, но ей казалось, что Ярослав этого не поймет. Он был сейчас перед ней весь как на ладони, и она чувствовала разницу между своей жизнью и жизнью Ярослава. Мария с детских лет после смерти матери вела домашние дела, всю войну заботилась о вечно голодном Вацлаве. С возвращением отца забот в доме прибавилось. Якуб будто хотел возместить годы бездеятельности, и Мария не только варила обеды, готовила ему завтраки и колдовала над рвущейся одеждой, но и должна была внимательно слушать отцовские рассуждения и сетования, так как все, что он делал или хотел сделать, он всегда вслух обдумывал дома.
А Ярослав? Ладить со своим сумасбродным отцом всегда было для него нелегким делом. Словом, его жизнь напоминала езду по кругу на старом велосипеде.
Мария знала, что теперь будет происходить с Ярославом. Чувствовал это и Ярослав и боялся этого. Он не выносил таких ситуаций, когда за него решали другие.
Расставание их было грустным.
Через несколько дней в Праге Ярослав пришел к решению, как ему поступить. На первом же после каникул комсомольском собрании он потребовал, чтобы его вопрос был вынесен на обсуждение комитета. Там он с грустью, а временами с сожалением поведал о том, что случилось, и под конец несколькими бескомпромиссными фразами решительно отмежевался от всего, что касалось его отца.
Мог ли он сделать что-нибудь еще? Всю жизнь страдать из-за причуд своего неуравновешенного отца, в поступках которого главную роль играло стремление избавиться от чувства неполноценности и обиды? Или он должен из-за какого-то мистического кровного родства солидаризироваться с тем, о чем вообще ничего не знал и с чем бы, разумеется, не согласился?