В разговор снова вступил Некуда:
— Зачем вы стреляли, если тот самолет не проявил никаких враждебных намерений, более того — послушно повернул назад?
Взгляд Вацлава уперся в бегающие глазки майора Некуды.
— Вы правы. Никаких враждебных намерений. Скорее наоборот. Могу вам даже сообщить, что они довольно дружелюбно приветствовали меня.
Некуду передернуло. Ему показалось, что Вацлав хочет поставить его в глупое положение. Но выражение лица Вацлава оставалось серьезным.
— Так скажите, ради бога, почему вы стреляли? Вам известно, как теперь это будет истолковано? Это может послужить причиной серьезных политических осложнений. Майор резко обернулся в сторону командира полка. — А представьте, что было бы, если бы он еще поразил цель!
— Эти политические осложнения я предоставляю распутывать вам, товарищ майор, — сказал Вацлав.
После этих его слов Некуда подскочил в кресле, словно ужаленный:
— Но отвечать будете вы!
Вацлав спокойно поднялся:
— Только завтра, товарищ майор. Сегодня я очень устал. — И, повернувшись к командиру, сказал: — Товарищ полковник, разрешите мне отправиться на отдых после дежурства. А чтобы этот пан не подумал, что я хочу уйти от ответственности, прикажите наложить на меня домашний арест, тогда я завтра наверняка буду в его распоряжении. К тому времени он, вероятно, выяснит, почему я стрелял, — тут он не удержался и улыбнулся, — в наших миролюбивых друзей.
Каркош даже бровью не повел:
— Согласен. Считайте, что я отдал такой приказ. А вас, товарищи, я благодарю за участие. Завтра продолжим.
Они пока еще не знали, что наступил конец. Баштырш, Марван и Винарж продолжали сидеть. Некуда с хмурым видом поднялся. В дверях Вацлав задержался и бросил через плечо:
— Завтра сводите товарища майора в наш музей боевых традиций…
Так окончился день 20 августа 1968 года, вошедший в историю. Больше уже ничего не произошло ни с Якубом Пешеком, ни с его сыном Вацлавом и дочерью Марией, ни со всеми остальными, с теми, что кажутся каплей в море по сравнению с той небольшой ложбинкой на земле, что зовется Чехословакией.
Так закончился день, и куранты на башнях всего мира готовились возвестить о наступлении дня завтрашнего.
Якуб встал, как всегда, с рассветом. В августе солнце уже любит поспать, и в Бржезанах миновало уже два месяца после самого долгого дня. Однако утро по-прежнему казалось летним.
Он натянул свои огородные штаны, манжеты которых были похожи на кору старой акации, надел выцветшую синюю блузу и вышел во двор. Он осмотрел оставшиеся грядки картофеля (бо́льшую часть он выкопал среди лета, когда картошка еще была размером со сливу, а цветом напоминала свежее масло), вытащил две белые редиски, обмыл их и начал есть. Затем Якуб зашел за угол дома, где на двух грядках буйно росла клубника — лакомство для двух сыновей Марии.
Взглянув на ягоды, он слегка улыбнулся. Якуб совершенно успокоился после вчерашних событий; этому особенно помог телефонный разговор с Вацлавом.
Вацлав позвонил в Бржезаны сразу же, как пришел домой. Ванек побежал к Якубу и встретил его буквально в нескольких шагах от почты, когда тот вместе со Шпичкой и Вондрой шел на заседание партийного комитета. Пока возвращались на почту, Ванек успел сообщить, что он вчера уже звонил Вацлаву. Якуб молча улыбнулся: кое-кто в последний момент сворачивает с пути предательства. Якуб окончательно успокоился, когда услышал рассказ сына о дежурстве, особенно его слова о том, что Алоис Машин действительно соврал (Вацлав разговаривал с Марией, и об этом не было сказано ни слова). В заключение они договорились, что Якуб приедет к Вацлаву при первой же возможности.
Якуб заботливо осмотрел ягоды, а потом взглянул на часы. Вчера комитет решил послать Якуба и Шпичку вдвоем в Прагу в качестве делегатов. До встречи со Шпичкой на автобусной остановке было еще более часа. Время есть, чтобы разыскать свой праздничный костюм и галстук.
В тот момент, когда он нагнулся над грядкой с огурцами и молодым салатом, раздались крики и стук в окно. Якуб сразу узнал соседа Рыбаржа, который подобно кукушке выкрикивал:
— Якуб, Якуб, Якуб!
Якуб вернулся к дому и спросил, в чем дело.
Рыбарж стоял одетый в форму железнодорожника. Видимо, он только что возвратился с работы.
— Включай радио, быстрее! Танки! Танки!.. — И он заторопился, чтобы сообщить эту новость дальше.
Якуб остался стоять как вкопанный. Танки? Какие еще танки? Как это понимать? Словно боясь увидеть страшную картину, он медленно, большим усилием воли заставил себя повернуть голову в западную сторону. Танки — это могло означать начало войны! Еще не стих голос Рыбаржа, как в сознании Якуба начала биться мысль: «Это невозможно! Это глупости! Но Рыбарж всем известен как вечно заспанный ворчун, который никогда в своей жизни не говорил больше, чем следовало…»