— Да, и нас посетил Христос...
Канарейка садится на комод: и комод на месте, и комод — мой.
— Это ты, батюшка, на что намекаешь? — говорит Уварыч.
Канарейка перелетает на костяную ручку шарообразного серебряного самовара: самовар — мой, самовар — на месте, — и срывается прочь.
— А на то, что радуюсь я вашему приходу. Вот вы пришли, а он тоже пришел с вами и встал у порога... И вот, слышу я, говорит он мне: радуйся, грешный раб, выпало и тебе счастье. Нужно и тебе пострадать. Скорби. Жалей. Плачь. Но радуйся...
Канарейка садится на кубовый абажур, канарейка вертит хвостиком: абажур — мой, абажур — на месте...
А батюшка продолжает:
— Эх, вы еще молоды больно... Самое-то большое счастье — не в довольстве, а в скорби. Мне, думаете, легко? Очень мне тяжело, больно мне за дочерей своих. На ноги я их поставил, приданого им наготовил. А теперь по миру они пойдут у меня. И сам я по миру пойду. Христос послал мне сие испытание, и радуюсь я его приходу. Вот как радуюсь! А тяжело мне! Ох, как мне тяжело!
Канарейка перелетает с абажура на стол: ну, и стол на прежнем месте — чудесно: все на прежнем месте, все неприкосновенно, свято, незыблемо.
Уварыч:
— Насчет приданого-то ты не волнуйся... Вон они у тебя какие красавицы — и женихов хороших найдут. А в приданое-то, обратно, вся жизнь будет у них.
Священник:
— Вот так и Россию Христос посетил...
Попадья обрывает священника:
— Ну, вот, и пошел и пошел теперь городить... Молчал бы уж...
Тетушка уносит следующую ночную вазу.
Канарейка порхает на листьях фикуса: ну, конечно, фикусы на месте, они не могут не стоять у окна... Фикусы тоже мои, — птичка уносится дальше.
Уварыч:
— Тебя-то, батюшка, он, может, и посетил, а насчет России ты не волнуйся. Тут дело большое мы заварили. Все наизнанку и безо всякого дурману...
Мы приступаем к работе. И странное дело: первое, что попадается под руку Насте, — это пятьдесят коробок пудры, извлеченные из комода. Пятьдесят коробок пудры. Настя выкладывает их из комода на стол. Старшая девочка, двадцатипятилетняя невеста, испуганно обращается к матери:
— Мамочка, они пудру берут...
Вторая девочка:
— Пудру?..
Третья:
— И куда им пудра?
Четвертая, обидчиво, с надутыми губками:
— Теперь такой пудры не продают...
Пятая, строго:
— Пудру мы не отдадим...
Шестая, самая маленькая, приплясывая:
— Пудлу мы не отдадим... Пудлу мы не отдадим...
Тетушка, обращаясь к Насте:
— Вот вы женщина. Когда вы были моложе, вы пудрились, а почему же им нельзя?
Настя:
— Я, милая моя, пудрилась фабричным чадом. Ты меня с собой не равняй...
Тетушка:
— Ничего, ничего. Я только спросила.
Уварыч:
— Ну, Ефим, попали мы в переплет...
Шестая девочка, продолжая приплясывать:
— Пудлу мы не отдадим... Пудлу мы не отдадим...
Все деввчки, вразнобой, наступая на нас:
— Отдайте нам пудру!
— Ну, отдайте...
— Ну, что вам в пудре?
— Ну, не берите же...
— Теперь такой пудры не продают...
— Хоть по коробочке оставьте...
— Хоть по колобоське...
Над нашими головами летает встревоженная канарейка. Девочки прыгают вокруг нас. Попадья шепчет что-то тетушке. Батюшка сидит в кресле — лиловый его подрясник скрипит. На коробках с пудрой изображены миловидные девичьи личики. Канарейка пересчитывает коробки пудры, хвастливо взмахивая крылышками: вот сколько у меня пудры! Но тут подходит к нам, протягивая дрожащую руку, долго молчавшая старуха:
— Возьмите, болезные, возьмите пудру-то... Мы, бывало, никакой пудры не знали... Нонешняя-то молодежь только и знает пудриться...
Попадья хватает старуху за рукав:
— Ты, мамаша, иди. Это дело не твое...
— Давай, Уварыч, — говорю я, — нарушим инструкцию. Пускай пудрятся.
— И то сказать: пускай пудрятся...
Девицы смотрят на нас с благодарностью. Девицы разбирают коробки и разноголосо кружатся вокруг матери.
Первая:
— Вот видишь, мамочка, и опять мы с пудрой.
Тетушка:
— Как же можно без пудры таким красоткам да таким невестам?!
Настя:
— А вот так и можно бы...
Тетушка:
— Ничего, ничего... Я только спросила...
Вторая девочка:
— Мамочка, а пудра-то опять у нас!
Третья, рассудительно:
— Да ведь она им и не нужна.