32
— Залезайте скорей! — бодро крикнул Липман. — А то опоздаем на первый забег. Он самый важный.
У него был тот же тембр голоса, что и у Марка, даже интонации похожие. Вероятно, они родом из одной и той же части Лондона. С годами Джойс научилась разбираться в английских акцентах, служивших отличительным признаком того или иного класса, района, области и, как уверял Марк, веры.
Она подошла к калитке — возле машины ее поджидал, ухмыляясь, Джонни Липман, послушный болванчик. С преувеличенно низким поклоном открыл перед Джойс дверцу:
— Прошу, миледи.
Джойс села в машину.
Липман был ростом под метр девяносто, но он не выглядел высоким: при длинном торсе у него были на удивление короткие ноги. Каштановые волосы на крупной голове уже начали редеть (это обстоятельство почему-то казалось ему забавным, в прошлый вечер он даже в шутку предложил Джойс потрогать его залысину, было бы чем гордиться!), но взгляд серых глаз был жестким и не внушал доверия. Хотя это Липману стоило бы задуматься, можно ли ей доверять, а не наоборот. Он также продемонстрировал ей шрам на носу, как будто его лицо и голова были увлекательными старыми картами.
— Когда мне было пять лет, налетел на дверь теплицы. Хорошо хоть не сортира.
Джойс надеялась, что следующее после «свидания» с Липманом утро принесет свежесть и прохладу. Что все посторонние запахи за ночь смоет проливным дождем, но не тут-то было: по-прежнему стояла тягостная августовская жара, нещадно палило солнце, ее тело было скользким от пота, а дом, куда она недавно вернулась, пропитали странные запахи. Сильнее всего был запах козьего помета, к которому добавлялась вонь сточной канавы, что проходила в ста метрах от дома. Погода явно не собиралась идти у нее на поводу, так что она была просто обязана надеть чистое белое платье.
В конце вечера Липман попытался — не слишком решительно, но все же сказав: «Я конечно, знаю, вы не такая» — затащить ее в постель, и Фрумкин был бы несомненно доволен, если бы так и случилось, но Джойс пробормотала, мол, «не те дни», и он быстро отступился, назначив свидание на следующее утро.
Подцепить его оказалось совсем не трудно. Фрумкин ей сказал, что Липман по пятницам обычно завтракает в «Интернешнл», и именно там Джойс «на него наткнулась». Они провели день, гуляя по Старому городу (Джойс все озиралась в смутной надежде увидеть Роберта Кирша), и именно здесь, уже ближе к закату, когда к Стене Плача на вечернюю молитву потянулись евреи в черных одеяниях и собольих шапках, Липмана посетила блестящая мысль поехать на другой день в Лидду на скачки. Если его и удивила поспешность, с которой она приняла предложение от полузнакомого мужчины, то виду он не подал. Наверное, решил, что неотразим. Вот и отлично.
Когда они выехали из Иерусалима и начали спускаться под гору, за ними пристроился черный «форд», точь-в-точь как у них. Он висел у них на хвосте и когда они медленно вписывались в повороты меж Иудейских холмов, и когда пересекали Аялонскую долину. Когда возле Рамле показалась квадратная лиддийская башня, «форд» исчез, свернув в направлении Английского лагеря, но уже в следующий миг вновь вынырнул из-за навесов в том месте, где дорога шла параллельно железнодорожному полотну, соединяющему Иерусалим и Яффу.
— Поглядите-ка, кто вернулся, — Липман глянул в зеркальце над рулем. — Ему явно с нами по пути. Я знал, что в Иерусалиме найдутся любители скачек. Эндрю Натан еще ого-го, хоть я уверен, что некоторые только и ждут, когда его осадят.
Джойс смотрела в окно. Там, в тени оливковой рощи, белело кладбище, куда она доставляла оружие. При мысли о ночных вылазках она вздрогнула, хотя днем место выглядело совершенно обычным. Джойс почувствовала опустошенность — такое и раньше случалось, когда она начинала остывать к своим увлечениям: искусству, танцам, даже любви. Она вовсе не хотела этого, но конец наступал, как она ни пыталась его отсрочить. Ее увлечения могли длиться годами, и вдруг — точно прыжок в пропасть: становилось ясно, что все это просто тщетная борьба с хронической скукой. Было ужасно сознаваться себе самой, что она хамелеон, а ее убеждения яйца выеденного не стоят. На этот раз она всерьез убедила себя, что сионизм, пусть она и не еврейка, станет делом ее жизни. Но теплые камни рамлеского кладбища, казалось, говорили об обратном. Не пора ли порвать с сионистами? По словам Фрумкина, она сделала уже достаточно. Она нащупает подход к Липману, выяснит, насколько тот симпатизирует сионизму, и передаст его Фрумкину. И на этом точка.
Следующие пятнадцать минут они ехали по тряской мощеной дороге. Когда они затормозили у клуба, увязавшаяся за ними машина опять пропала из виду.
До начала соревнований еще оставалось время. Военный оркестр, игравший что-то патриотическое, вдруг выдал: «Что значит День империи?» Липман, оживившись, выпрыгнул из автомобиля, и стал подпевать: «Зачем звучит труба?»
— Это Девятый королевский ланкастерский полк! — пояснил он Джойс восторженно. — Лучший оркестр на Ближнем Востоке.
Может, ночные вечеринки в Иерусалиме и отменили, но по оживленным лицам членов охотничьего клуба «Ладд» и офицеров, намеренных побороться за кубок, который вручал сам коммодор авиации И. Л. Джерард, ни на минуту не заподозришь, что в этом жарком уголке Британской империи что-то неладно.
— Липман, — раздался голос из паддока, — хочешь пари?
— Фрэнки! Так это ты ехал за нами? Узнал твою гнусную физиономию.
— Как насчет десятки?
— Я что тебе, деньги печатаю, что ли?
— Ладно, ставлю пятерку, что Гоггин на Божьей Коровке обойдет твоего дружка Натана.
— А Эндрю на ком?
— На Шотландской Серой.
— Тогда пятерка.
Казалось, Липман не заметил в голосе Фрэнки пренебрежительных ноток, а если и заметил, то пропустил мимо ушей. Нет, хуже, Джойс теперь была совершенно уверена: Фрэнки услышал то, что хотел. «Что я тебе, деньги печатаю, что ли?» — прозвучало с характерным для Степни[70] выговором, а еврейская интонация была как белый флаг. «Все верно, — словно говорил Липман. — Я еврей, и хватит об этом». И Джойс, хотя всего двадцать минут назад чувствовала и усталость, и опустошенность, вдруг воспряла: обрадовалась тому, что занимается подрывной деятельностью. Это британское самодовольство, и в Англии довольно неприятное, здесь было просто невыносимо. Кем они себя возомнили, эти люди, восседающие на складных стульях со своим джином-тоником и лондонскими газетами недельной давности, похлопывающие друг друга по спине и несказанно счастливые, что они не ровня местным, евреям или арабам — без разницы? Она не могла понять, почему этот снобизм не претит ни Марку, ни Роберту Киршу, ни даже этому ее новому знакомому Джонни Липману. У всех английских евреев, кроме тех, кто приехал обживать Палестину, на глазах шоры, подумала она. Им так проще живется. Англичане их ненавидят. Фрумкин, при всем его раздутом самомнении, совершенно прав.
— В первом забеге участвуют тяжеловесы. Длина дистанции — пять километров по пересеченной местности. Средний вес — восемьдесят пять килограммов. На первой дорожке полковник Э. Дж. Макнил на Чемпионе. На второй дорожке подполковник Г. Р. И. Фоли на Джимми Джеймсе. На третьей дорожке командир полка Дж. С. Гоггин на Божьей Коровке…
Голос вещал через громкоговоритель, пока не были объявлены все семь наездников. Офицеры натягивали поводья, стараясь угомонить лошадей. Дважды, когда все уже было готово, какая-нибудь из лошадей бросалась вперед до объявления старта, и приходилось начинать все заново. Публика, человек двести с лишним, начала волноваться, но наконец с третьей попытки дали старт, и лошади сорвались с места, замелькали копыта, вихрем заклубилась пыль.
Липман перебрался на другое место, чтобы лучше видеть единственный прыжок в воду — мелкий прудик с коричневатой водой под низкой насыпью: устроители скачек все-таки понимали, что в стране туго с водой. Джойс осталась одна. Глазами она следила за тем, что происходит на поле, насколько позволяла видимость, но мыслями она витала далеко. В этом маленьком колониальном анклаве ей было крайне неуютно.