Он поглядел на Габера, потом на небо — там одинокой медузой плыла в темных волнах маленькая ущербная луна.
— Поехали, что ли, обратно, — сказал Габер.
Часа в два ночи Кирш — он так и не заснул — услышал какой-то шорох снаружи. Встал, открыл дверь. Майян стояла метрах в двадцати. Неизвестно, сколько она ходила тут взад-вперед, не зная, что лучше: бежать или вернуться. Он окликнул ее.
— Прости, — сказал он. — Заходи, прошу. Я ужасно себя вел. Прости, пожалуйста.
Размолвку они быстро уладили в постели. Позже, когда Майян заснула в его объятиях, Кирш, глядя на ее посеребренное луной лицо, вдруг подумал: что-то слишком быстро она его простила. На какой-то миг ему показалось, что он попал в западню, как на ужине у Бассанов, когда заподозрил, что его сватают. Но мысль эта как пришла, так и ушла. В конце концов, он не подарок, было бы за чем гоняться.
Осторожно потрогал шрамы у Майян на спине. Но даже это бережное прикосновение ее разбудило.
— Хочешь спросить, откуда шрамы? — спросила она, глядя в стену.
— Не хочешь — не говори.
— А ты что надеялся услышать? Что шрамы от казацкой нагайки?
— Я тебе не миссис Габер.
Майян потянулась за скомканной простыней, попыталась ее расправить, но не сумела и отбросила в сторону. Лежала на кровати, миниатюрная и изящная, все ее тело на виду.
— Казацкая сабля, мне было тогда шесть лет.
Кирш молчал. Слышно было, как где-то рядом жужжит электропроводка.
— Да ладно, никакая это не казацкая сабля. Мы с папой ехали в порт — забрать с таможни учебники английского. У евреев, отъезжавших в Америку, был большой спрос на них. Лил сильный дождь, на скользкой дороге фургон занесло, он врезался в стену. Стекло — вдребезги, меня поранило осколками. Мне было пятнадцать. А может, какой-нибудь местный антисемит запустил в стекло камнем, кто знает? Такой ответ миссис Габер явно больше бы устроился?
— Успокойся, — сказал Кирш и поцеловал ее в щеку.
— Завтра я возвращаюсь в Иерусалим. — сказала она. — На дежурство в больнице. А ты что собираешься делать?
Именно этот вопрос задал ему накануне Робин Габер. Тогда Кирш был в отчаянии: думал, что потерял Майян навсегда. Теперь она рядом, но он по-прежнему не знает, что ответить.
— А когда ты снова приедешь в Рош-Пинну?
— Может, на следующие выходные.
— Тогда, наверное, я останусь здесь, — сказал Кирш.
Он так и не понял, обрадовалась она или огорчилась.
Поспать им, похоже, так и не удалось: только они заснули, как за окном послышался голос:
— Мила, Мила! Твой автобус пришел!
Майян вскочила. Кирш сел, протирая глаза.
— Мила — это кто?
Майян судорожно одевалась.
— Это я, — сказала она. — Людмила, но об этом знает только Роза.
Кирш кивнул. Он знал, что еврейские иммигранты часто берут себе новое имя, на иврите. Как знак, что они окончательно закрепились на этой земле.
— Тогда я тоже буду звать тебя Милой.
Может, так он хотел показать, что жизнь в Палестине не для него? Кирш этого не исключал.
Маяйн, расправляя юбку, замерла на миг:
— Лучше не надо.
Роза опять окликнула ее, уже из-под самого окна.
— Иду, иду! — ответила Майян.
Быстро подошла к кровати, наклонилась и поцеловала Кирша в губы.
— Моя Мила, — сказал он, поддразнивая ее, но она не улыбнулась.
Вдали за окном светились фары утреннего автобуса. Водитель что-то крикнул на иврите, завел мотор. Предупреждал так пассажиров, чтобы поторапливались.
Когда автобус уехал, Роза пошла обратно к усадьбе, не удостоив его даже взгляда. Что ж, по-своему она права.
Облезлые стволы эвкалиптов, согретые утренними лучами, источали теплый смолистый запах. На столике в углу стоял надбитый кувшин и таз, Кирш склонился над тазом, плеснул воды на лицо, потом подставил под струйку голову. Он не слышал стука в дверь и понял, что в комнате кто-то есть, лишь когда молодой человек в форме подошел к нему вплотную.
— Капитан Кирш?
Кирш оглянулся, с лица капала вода.
— Да, а вы кто?
— Капрал Эдвард Хайстенд, сэр. Мне приказано доставить вас в Иерусалим.
Кирш вспомнил про записку от Росса. которую выбросил не читая.
— Я арестован?
— Я бы так не сказал, сэр. Вероятно, понадобится ваша помощь на допросе. Вам полчаса хватит, чтобы собраться, сэр?
— И кого я должен допрашивать? — спросил Кирш, хотя вопрос был излишним. Он понял все сразу, как только капрал сказал, что его вызывают в Иерусалим.
Хайстенд поглядел в сопроводительное письмо:
— Некую миссис Джойс Блумберг, сэр.
— А если я откажусь с вами ехать?
Капрал был явно озадачен. Видно, это его первое назначение и он не так давно в Палестине, подумал Кирш, глядя на его бледное веснушчатое лицо.
— Меня предупредили, что такое возможно, сэр.
— И что?
— Я не один тут, сэр. Нас трое.
— Ничего себе эскорт, учитывая, что я не арестант.
Хайстенд пожал плечами:
— По-видимому, вы профессионал своего дела, сэр. Поэтому вас так ценят.
— Это распоряжение сэра Джеральда Росса?
— Не могу сказать, сэр. Мне отдал приказ сержант Фиппс.
Кирш заметил, что капрал отводит глаза, стараясь не глядеть на его изувеченную ногу. Поставил кувшин на столик, сел на кровать и стал натягивать брюки.
— Через двадцать минут буду готов, — сказал он.
На полпути в Иерусалим они поравнялись с автобусом, в котором ехала Майян. Армейский автомобиль тащился за ним в хвосте минут двадцать, и только возле Дженнина, где дорога стала пошире, водителю удалось его объехать. Кирш, неловко примостившись на переднем сиденье, пытался разглядеть Майян, но снизу было плохо видно, к тому же стекла автобуса покрывал слой пыли.
36
Ночью Блумберг отправился в Хайфу. Он понимал, что за рулем долго не выдержит — так он измотан, и попросил водителя грузовика, которому нужно было на стройку в Цфат, подбросить его. И теперь трясся в открытом кузове, среди кирпичей и асбестокартона. Ветра почти не было, но пыль все равно проникала всюду, забиваясь в рот и нос. Даже водитель, отделенный от груза дощатым бортом, круглолицый детина с буйволиным торсом, обвязал пол-лица платком, на ковбойский манер. Блумберг кашлял и отплевывался, в груди теснило, но он знал, что причиной: выходил наружу яд, скопившийся в его душе. Но теперь все уже неважно, главное — найти Кирша, а заодно и Росса. Если ему удастся освободить Джойс, может, этим он хотя бы отчасти искупит свою вину — он только теперь понял, каким эгоистом был все эти годы. Думать о том, что ее истязают допросами в губернаторском доме, было невыносимо.
Шофер, которому не хотелось делать лишний крюк, — до билетных касс оставалось еще километра полтора — высадил Блумберга прямо посреди дороги. Блумберг собирался отплыть на Кипр на первом же теплоходе. Занял денег у Аттила, немного, только чтобы хватило на билет в одну сторону. Он надеялся, что Росс оплатит ему обратную дорогу — в качестве аванса за картину, которую вот-вот доставят. Он чуть не бегом кинулся к пристани — и сначала она была пуста, но пока он, задыхаясь, ковылял с громоздкой сумкой на плече, к окошку кассы, на бетонный причал с грохотом обрушился трап, и его окружила толпа вновь прибывших. Он с трудом проталкивался в толпе иммигрантов: одни обнимались на радостях, другие, и таких было больше, растерянно озирались по сторонам. Мужчины, в белых рубашках с галстуком и в солидных тройках, придерживали поля шляп и утирали лоб платком, с удивлением оглядываясь вокруг, словно не верили своим глазам: кажется, только недавно вышли из дому в Европе, направляясь в контору, а может, в магазин или на склад, — и вдруг каким-то чудом оказались в жарком и солнечном средиземноморском порту. Чуть ли не у всех бумажки в руках — таможенный пропуск или просто адрес знакомых в Палестине. Женщины. длинные платья и легкие шляпки которых выглядели в здешнем климате более уместно, успокаивали детишек — кто-то из малышей норовил вырваться, кто-то плакал, уткнувшись лицом в материнскую юбку. У Блумберга сжалось сердце. Когда-то и он был одним из таких детей, только дело происходило на Темзе. Он, двухлетний малыш, только научился ходить, и когда мама вывела его за ручку из трюма, он так вцепился ногтями в ее ладонь, что она вскрикнула от боли. Сам он, конечно, этого не помнит, знает только с ее слов, а она любила вспоминать, как Англия приближалась с каждой минутой, и земля, казалось, качается за бортом, голоса грузчиков в порту были похожи на гомон диковинных птиц, ее муж, обвязанный баулами и чемоданами, потерялся в толкучке, и она высаживает младшенького, плачущего от страха, на незнакомый и сумрачный, но надежный берег.