Тон был столь не терпящим возражений, что Витторио опустил голову, одновременно счастливый (ведь отныне он вновь подпадает под водительство Арчимбольдо!) и обеспокоенный: так ли уж похвален новый род занятий, совершенствуясь в коем он будет делать все возможное, чтобы угодить мессиру?
Однако через полчаса, когда он уже сидел с палитрой и кистями в руке перед полотном, подготовленным учителем, ему на краткий миг почудилось, что его призвали к созиданию хватающего за душу шедевра. Арчимбольдо наметил углем горделивый силуэт молодого человека, любезного, уверенного в себе и по натуре счастливого. Оставалось только одеть плотью этот милый глазу призрак. Но еще — и прежде прочего — требовалось сообщить этим обиходно правдоподобным очертаниям отчетливую связь с водною фауной. Что и составляло основную ноту в мастерстве игры. А может, искусства? В таком положении, ни с чем заурядным не схожем, трудновато отделить одно от другого. Рыбы на столе по очереди ждали чести быть возведенными в человеческое достоинство. Каждая обладала собственными свойствами, особым предназначением и своей историей жизни. Так, рядом со всяческой рыбьей мелочью, принесенной Матиашем Рихтером, возлежал великолепный морской краб — в сером панцире, с грозными клешнями, — купленный на рынке самим Арчимбольдо и призванный воплотить несгибаемую волю, на которую намекал изгиб Рихтерова подбородка. Один вид еще живого панцирного чудища тотчас вдохновил Витторио. Он старательно, мелкими мазками стал переносить моллюска на полотно, представляя, как тот помимо собственного желания переменяет личину, отчасти превращаясь из безымянного жителя морских глубин в молодого и блестящего богемского аристократа. Граница, отделяющая друг от друга три царства — растений, животных и минералов, — оказалась легко преодолимой; в итоге любые замены уроженца каждого из трех миров на любого другого становились возможны. Мало того — желательны. С нагловатой вольностью чуть-чуть меняя густоту световых бликов, Витторио наметил костяк подбородка, придав ему сходство с панцирем, из которого торчали крабьи лапки, теряясь затем в начинавшей уже отрастать рыжеватой бородке. При каждом касании кисти человечья физиономия Матиаша Рихтера приобретала нечто весело-монструозное: облик полусухопутной-полуморской твари. По мере того как Витторио продвигался в своей работе, он испытывал тайное удовольствие, словно от выигранного пари. Преобразить лицо в ростральную колонну рыболовных побед, обмануть единокровных своих братьев во человечестве — не заключена ли в чем-то подобном высшая цель всякого творчества? Тут вдохновение достигает такого градуса, что над ним уже не властны ни традиция, ни уважение к ближним, ни приверженность истине либо лжи. Становясь единственным повелителем собственного разума и своей руки, художник в силах изобрести такой мир, за какой волен ни перед кем не держать ответа.
Когда Витторио кончил возиться с подбородком, Арчимбольдо долго созерцал сделанное, потом покачал головой и покровительственно изрек:
— Неплохо. Теперь можешь приняться за уши. Чтобы в том преуспеть, вот тебе для вдохновения шампиньоны, там, на краю стола. Я специально выбрал их для столь высокой цели. Потом мы их съедим. Обожаю тушеные шампиньоны. Ты нет? Остальным здесь займусь я сам. Особенно глазами. Глаза — это очень важно! Тут меня никто не заменит. А все вместе мы уже завтра представим его величеству, Рудольфу и самому доблестному Матиашу Рихтеру. Уверен, они придут в восторг. Я им скажу, что ты мне помогал в кое-каких важных мелочах. Ты с первого дня должен получать свою долю похвал, это будет справедливо!
При этих словах он звонко шлепнул своего воспитанника по спине над лопатками. А Витторио, прикрыв глаза, принес самому себе беззвучные поздравления с тем, что решился-таки покинуть Милан, где начинал уже закисать, и отправился в Прагу, в которой еще столькому можно научиться.
С первых же дней совместные труды Витторио и Арчимбольдо дали столь обильные всходы, что приток заказов уже грозил захлестнуть портретистов с головой, невзирая на их чрезвычайную плодовитость. Каждый придворный со сколько-нибудь звучной родословной норовил заполучить свое изображение в виде скопления плодов, тварей земных или произведений кулинарного искусства. Витторио и Арчимбольдо подначивали друг друга, кто придаст более изысканное человечье выражение обезьяньей мордочке или слоновьему хоботу, цветной капусте либо скату с уплощенным брюхом и заостренным крюком на хвосте. Чем экстравагантнее выглядело преображение клиента, тем с большим удовольствием он уносил картину к себе домой. Можно было подумать, будто, обряжая и уродуя их подобным смехотворным манером, живописец открывал им дорогу в иную жизнь. Подчас Витторио, истощив свою изобретательность, вздыхал:
— Не могу больше! Почему им всем так приспичило исказить свою внешность?
— Мода, дружок! — неизменно ответствовал Арчимбольдо. — В наши дни никто не в силах ей противостоять. Хочешь того или нет, надобно следовать общему ходу вещей. И оборачивать его себе на пользу!
— А как же искусство? Где место искусству среди этих пародий?
— Искусство создается на потребу его ценителям, а не создает ценителей, достойных им любоваться. Никогда не забывай сего правила, и ты весьма преуспеешь на этом поприще.
— Предпочел бы снискать себе известность прекрасным творением.
— Одно не исключает другого. Разве я сам не являюсь подтверждением, что можно совместить служение искусству с искусством потворствовать моде?
— Безусловно, учитель, — признал Витторио, однако же чуть помедлив с ответом.
— Так не будем тратить времени на споры, — отрезал Арчимбольдо. — Лучше поторопись завершить портрет сира Германна Фогта на основе тыкв и репы. А я впрягусь в работу над заказом для фрейлины Вероники Шталь, ее я вижу как бы через скопление улиток и кузнечиков. Сходство получится просто обезоруживающее!
Они трудились в мастерской у двух мольбертов, поставленных друг против друга. Время от времени Арчимбольдо подходил бросить взгляд на полотно своего питомца, кое-где усиливал цветовое пятно, подправлял искажение перспективы, а после возвращался к собственному творению. За две недели до того, убедившись, что дела идут в гору, они взвинтили на треть цену каждой картины. Но повышение расценок лишь еще пуще распалило интерес публики к созданиям мастера. Он их так дорого продает потому только, что стоят они и того больше, говорили во дворце.
Ко всему прочему Максимилиан II не ограничивался тем, что требовал от Арчимбольдо пародийные портреты всех, кому жаловал свое благоволение; он возложил на художника устроительство разнообразных церемоний, призванных упрочить его славу в веках. Все два года, что Витторио уже провел в Праге, он помогал Арчимбольдо делать рисунки костюмов, предназначенных для участников торжественных процессий в память о королевских деяниях, и до мельчайших подробностей расписывать порядок проведения турниров, бывших гвоздем такого рода увеселений. Так, в 1570 году, после пышного парада, где кичливо прогарцевало все местное дворянство в масках и нарядах, порожденных ночными фантазиями Арчимбольдо, устроили некое подобие конного ристалища: вооруженные пиками ратники с грозным видом скакали навстречу друг другу по разные стороны широкого барьера, сплошь увитого цветами, который не давал им возможности сшибиться в настоящем поединке. Сие изысканное зрелище было приурочено к свадьбе дочери Максимилиана II Елизаветы Австрийской и короля Франции Карла IX. На следующий год состоялись столь же богато расцвеченные взрывы всенародного ликования, такие же великолепно разряженные рыцари красовались на турнире, но теперь уже в честь именин сына Максимилиана II эрцгерцога Рудольфа, получившего образование в Испании, где провел все годы отрочества, воспитываясь как строгий католик. Празднества следовали друг за другом так часто, что Арчимбольдо и Витторио валились с ног, принужденные всякий раз изобретать новые карнавальные костюмы, декорации, вымпелы и хоругви, измышлять триумфальные воззвания, начертанные на них, и намечать, как следует проходить факельным и иным шествиям, чтобы все выглядело как нельзя более помпезно. Даже отдаленное эхо парижских изуверств в ночь на святого Варфоломея лишь ненадолго приглушило шум празднеств при дворе Максимилиана II, а он ведь, как ни крути, приходился тестем Карлу IX, каковой, похоже, и стал главным вдохновителем того повального смертоубийства. Опасаясь, что собственные подданные-протестанты обвинят его в сговоре с негодяями-католиками, он со всею — и притом немалой — ловкостью, на какую был способен, утихомирил возмутителей спокойствия и с той, и с другой стороны.