Вот, наверное, в основном из-за этого страха я сравнительно мало неблаговидных поступков совершил на своем веку. Так что воспитательную цель можно считать достигнутой. И значит, средство позволительно оправдать. Если, конечно, данный принцип не вызывает у вас чисто физического отторжения…
К счастью, страсть к собирательству окурков прошла быстро. Но когда через несколько лет я заразился филуменией — не правда ли, звучит как диагноз, а между тем это всего лишь разновидность собирательства, — то дело приняло куда более затяжной характер и, чуть не став хроническим, насилу оставило меня, когда оставило меня само детство. Но об этом позже…
В общем, так выходило, что пороли меня довольно часто. В среднем, еженедельно. И почти всегда это делала мама. А бабушка, то есть ее мама, пыталась, хотя в основном и безрезультатно, заступаться за меня, непутевого, причем в непутевые меня зачислили лет, наверное, с трех. И нередко между женщинами происходил примерно такой диалог;
— Ну, не бей ты его, что ты его все время бьешь, бей уж лучше тогда меня!
— Мама, отойди, не встревай, не наводи на грех!
— Так ведь ты его уродом сделаешь, кому он будет нужен, урод-то? Лучше уж убей…
— И убью, раз не понимает!
— Так ведь посадят тебя, Анна!
— Пускай посадят — отсижу. И там люди живут. Зато буду знать, что нет больше на свете этой дряни такой…
Разрази меня на месте гром, если я хоть ничтожную толику тут присочинил…
А между тем совершенно не помню, чтобы подвергали экзекуциям сестру. Да, точно, ее никогда экзекуциям не подвергали! Попробовали бы они — она б им показала! Потому что у Нади характер был. Не то что у меня. Даже когда ее, случалось все-таки, в угол ставили, то она, казалось, могла бы там до смерти простоять. И выходила из угла непокоренной, с гордо поднятой головой.
Я же такой роскоши, как гордость, позволить себе не мог. Либо мешали обстоятельства, либо, что скорее всего, был с самого рождения совершенно деморализован, уничтожен, превращен в руины, которые только я знаю, как трудно было потом восстанавливать, а многое, наверное, не удалось и никогда не удастся восстановить.
Я, поставленный в угол, а стало быть, избежавший на сей раз традиционной порки, лишь ради проформы выдерживал минут пять и принимался канючить, выклянчивать свободу. И для этого мамой была разработана специальная текстовка.
— Я больше не буду-у…
— Ты с кем разговариваешь? Со стенкой разговариваешь? Отойди от стенки и не ковыряй…
— Мама, я больше не буду-у-у…
— Чего не будешь?
— Так дела-а-ть…
— Как? Как ты не будешь делать?… И не колупай, сказала, стенку, а то щас излуплю всего!
(А порой я, ей-богу, не мог никак сформулировать, что и как обязуюсь впредь не делать. Ну, не хватало мне пока еще гуманитарного образования…)
— Не знаю-ю-ю…
— Тогда еще постой, подумай, может, думать научишься прежде, чем в угол залетишь на другой раз…
В итоге доведенная до окончательного совершенства речевка, призванная дать мне волю, звучала так: «Мамочка родненькая, прости меня, пожалуйста, я больше не буду пачкать штаны никогда в жизни». На что мать отзывалась долгожданным, звучавшим как музыка: «Ладно уж, прощу в последний раз, но если ты еще будешь, так и знай — впредь легко не отделаешься…»
Нет, не могу вспоминать горькое в больших дозах! Надо скорей разбавить эту пилюлю, надо, хотя бы на время, переключиться…
В деревеньке под Тюменью мы не зажились, и многое из того, о чем я уже, забегая безбожно вперед, успел рассказать, произошло в других местах.
Отец мой вдруг заразился страстью к перемене мест, и к моему восьмилетию, когда мы очутились в Арамили и застряли, нас успели запомнить еще поселок Заводопетровский, также Тюменской области, и станция Карпунино Свердловской железной дороги.
Наверное, все-таки папа мой был географом по призванию, а не по случайности. Едва начав работать в школе, он обзавелся двумя внушителъными атласами — один СССР, другой мира, один живет теперь у моей сестры, другой достался мне, — и потом отец до конца своих дней долгие часы проводил, перелистывая их, да разглядывая картинки, да по временам задумчиво глядя в окно. Уж не знаю, какие страны и континенты мерещились ему при этом, однако именно на страницах географических книг он отыскивал места нашего будущего жительства, еще более счастливые, по замыслу, места.