Чаще всего они случались, наверное, в дни так называемых «профессиональных праздников», но коллективно выпить и покуролесить считалось незазорным и по большим «красным» числам, а также в обычные воскресенья, лишь бы погода позволяла.
Начальству-то никаких хлопот — только брось клич. Активисты найдут некое живописное место на лоне природы, а на лоне природы, по сути дела, все места живописны, только бы большой помойки поблизости не наблюдалось, а люди уж сами подтянутся, приволокут все необходимое и достаточное, от гармошки до картошки. Тогда ведь, между прочим, самогонка уже возбранялась, но бражка еще не возбранялась. Более того, она свободно продавалась гранеными стаканами в различных забегаловках.
Массовки проходили чрезвычайно шумно, игриво и почти всегда кроваво. Нас, детей, туда тоже брали. После массовок в доме появлялись фотографии, запечатлевшие родителей в состоянии веселости в забавных позах среди множества чужих людей. Фотографии наклеивались, но чаще просто вставлялись в альбом, где имелись такие специальные дырочки. И альбом ложился на полку до следующего раза. Однако я любил его содержимое разглядывать и чаще, если случалось настроение. И с удивлением обнаруживал странные перемены — дядьки, с которыми мама иной раз в обнимку снималась, оказывались безжалостно отрезанными ножницами, а их руки оставались на месте, что давало мне повод для жутковатых, но одновременно и саркастических фантазий.
Не думаю, что эти ампутации производил отец, скорее, ими занималась мама, во-первых, как бы превентивно, а во-вторых, наверное, иной раз ей и самой было неловко — часто протрезвевшему человеку бывает неловко за себя нетрезвого…
С тех самых времен и звучат в моих ушах песни советских композиторов, песни родительской молодости. Конечно, песни моей молодости тоже который раз звучат, но чтоб хоть одна до конца — нет. Зато более старые помнятся от первой до последней строчки, их я всю жизнь и пою, причем не по случаю праздников и возлияний, а просто так. Пою, изумляя моих домашних, а также и самого себя фантастической емкостью и неразборчивостью человеческой памяти.
А мои ставшие взрослыми детишки, когда выпьют, любят предаться «караоке». И я эту «караоку», как только узнал, сразу и безоговорочно одобрил. Могут же, сволочи сытые, и душевные вещи изобретать.
Одобрил, но еще и в наблюдении своем, внушающем оптимизм, дополнительно утвердился; нет, не умирает в человеке потребность идти, ковылять, ползти с песней по жизни, а это что-нибудь да значит в эпоху компьютеризации, с одной стороны, и очевидного одичания — с другой…
Помимо масовок еще и дома собирались. «По несколько пар». Дети, понятно, не в счет. И тоже горланили песни, чтобы слышала вся улица, тоже немало выпивали всевозможных настоек, приготовленных для быстроты созревания и крепости на дрожжах, тоже, случалось, целовались в темных углах с чужими мужьями да женами, а потом дрались на этой почве, ломая мебель и посуду, впопыхах награждая фингалами совершенно неповинных людей.
Благодаря этим гулянкам я года в четыре — не позже — впервые почувствовал, что это такое — алкогольная эйфория. Причем отнюдь не моя собственная пытливость тому виной — строгая мама считала возможным поднести сыночку «рюмочку слатенького». А уж после этой рюмочки, как говорится, сам Бог велит, дождавшись конца мероприятия, сливать из опустевших бутылок последние капли занятной влаги, дающей человеку такое странное и такое приятное ощущение безграничного шалопайства…
Впрочем, я далек от того, чтобы винить мать в моем последующем пагубном пристрастии. Думаю, я всем своим существом, так или иначе, рано или поздно обречен был обязательно к этому прийти. Прийти, убедиться, что плата за «безграничное шалопайство» лично для меня может оказаться совершенно неподъемной, и вернуться назад. Насколько вообще возможно такое возвращение…
Но вообще-то, чтобы не создалось ложного впечатления, болезненным влечением к обильным и шумным застольям мои родители все же не отличались, и гулянки в нашем доме случались реже, чем в некоторых других домах, а до драки дело доходило совсем редко — лишь когда для пробы приглашали малознакомую «пару». Обычно же пристойность соблюдалась достаточно тщательно — интеллигенция все ж, неудобно…
Отца было совсем не слыхать — он песни либо не пел вообще, поскольку имел полное отсутствие музыкального слуха, либо, уж если делалось невмоготу, подпевал чуть слышно, чтобы не портить общую песню.
Мама, наоборот, при полном отсутствии голоса старалась выводить как можно громче и проникновенней, взяв одну тональность, так ее и вела — то доходя до пронзительного крика, то, наоборот, опускаясь до шепота.