А между тем случалось, что ночами я беспричинно, как думала семья, ревел, обильно увлажняя подушку. И бывал разоблаченным. И тогда уж рыдал в голос. И мама чинила допрос, выдвигала самые экзотические гипотезы, но пару раз попала в точку: «Чо ревешь, влюбился, может?!»
Однако я себя не выдал — на правильный вопрос реагировал все тем же отрицательным и энергичным шевелением головы, либо же, превозмогая эмоции, выкрикивал срывающимся, ломающимся голосом: «Да нет, еще чего выдумаешь, мне просто приснилось, что ты умерла…» И мама, удовлетворенная более чем, оставляла меня в покое, а то и говорила что-нибудь ободряющее.
Нет, признаваться матери казалось абсолютно невозможным.
Попробуй, если сразу встает перед глазами примечательный эпизод: отец, слегка размягченный алкоголем, прослушавший по телевизору новую тогда песню на слова Исаковского «Враги сожгли родную хату…» и прослезившийся, подходит к матери, занятой вязаньем, сзади, гладит ее тихонько по волосам и произносит чуть слышно: «А мы с тобой встретились, Аня…»
А мама в ответ: «Чего-о?!» И хохочет до выпадения рукоделья из рук…
Пока мы по-детски табунились все вместе, один парень, который был нас существенно старше и проживал на другом конце Арамили, имея там, однако, свою авторитетную ватагу, решил поступить так, как и подобало в то время поступать взрослому солидному мужчине, задумавшему покончить с одинокой жизнью.
Парень без долгих колебаний написал записку соответствующего содержания, которую я, разумеется, не читал. Но не требуется богатого воображения, чтобы угадать приблизительно, а то и абсолютно точно сакраментальный тот текст: «Ты мне нравишься, давай с тобой дружить». На более сильные выражения вряд ли даже он решился бы.
И все. И однажды мы вдруг обнаружили в нашей доброй, милой, ничуть не хулиганской компании зияющую брешь. Но поделать уже было ничего нельзя — прозевали мы свое счастье, прохлопали. Однако если бы наша принцесса предпочла кого-то из нас, возможно, получилось бы еще обидней…
И компания стала не такой уж сплоченной, и детское времяпровождение как-то наскучило враз. Так что ребята, маленько помаявшись сердцем, вскоре влюбились в других девчонок, с учетом горького опыта — в разных, а я не смог влюбиться ни в кого. Я затаился еще пуще, ночные мои истерики помаленьку сошли на нет, я вдруг вновь зауважал учебу, стал хорошо учиться, как только в младших классах учился, время от времени у меня случались несущественные радости, мама в Арамили, казалось, совсем уж успокоилась, примирилась с судьбой. Отцу вдруг в школе стали платить довольно изрядно, и мы все-таки выбрались однажды все вместе на вожделенный юг…
Но прежде, чем я вырос большой, еще, конечно, и не существенные, эпизодические инциденты у меня случались. Так однажды я подрался из-за отца с парнем, который до того уже провел в нашем классе и за пределами серию убедительных побед, свидетелем которых довелось быть и мне.
И вот понравилось ему меня изводить, обзывая моего колченогого отца при мне. Конечно, у многих учителей были прозвища: миниатюрную математичку называли «Пи-пополам», большую грудастую пионервожатую «Салют-бабой», а красавицу-химичку, за которую мне тоже бывало обидно, «Аш-два-эс».
И этот пацан, как только увидит моего отца, так начинает: «Рупь-пять, рупь-пять!..» Отцу не слыхать, но я-то рядом…
И не выдержало однажды мое ретивое. Вдруг в один момент будто вспыхнуло перед глазами, вспомнилась старая фотография с моими и отцовскими предками, увиделось мне при свете вспышки, что все двенадцать курносых амбалов, как двенадцать апостолов, с нескрываемым презрением и затаенной надеждой смотрят на меня. А главное, и он, мелкий мой дедушка, тоже смотрит.
И ринулся я в бой. И одержал очень важную для дальнейшей жизни победу, стоившую мне довольно большой крови, но зато после нее-то я и начал добирать недостающий рост…
Я редко видел мою соседку. Так почему-то выходило, что мы всегда учились в разных сменах. Она здоровалась со мной приветливо, я старался тоже выглядеть веселым и равнодушным, однако всякая встреча оставляла царапинку на сердце. Хотя и по-прежнему не заметную ни для кого…
Эх, сказал бы мне кто тогда: «Не горюй, Санек, это ж твоя жена. Потерпи малось — в масштабе жизни совсем чуть-чуть, — и все будет путем, ничего страшного ни с тобой, ни с ней не случится, вы проживете долгую и счастливую жизнь, будут у вас дети и внуки, и ни один мужчина, кроме тебя, дурака малохольного, никогда не ляжет в ее постель…»