Он решает брать с таких людей пример. Отныне все его усилия устремлены будут на достижение согласия и со своими ближними, и с самой удаленной из спиралей галактической системы. Так как с ближними проблем хоть отбавляй, для начала Паломар пытается улучшить отношения со вселенной. С этой целью он прекращает или сводит к минимуму посещение себе подобных; приучается освобождать свой ум, гоня назойливые мысли прочь; звездными ночами наблюдает небеса; знакомится с работами по астрономии; осваивается с представлением о космическом пространстве, пока оно не делается атрибутом его умственного багажа. Затем пытается держать в уме одновременно очень близкое и крайне удаленное: когда, к примеру, Паломар раскуривает свою трубку, сосредоточившись на пламени горящей спички, в миг затяжки втягиваемом в головку трубки, вслед за чем начнется медленное превращение табачных нитей в жар, то ни на миг не должен забывать, что в это самое мгновение, то есть миллионы лет назад, в Большом Магеллановом Облаке вспыхнула сверхновая звезда. Его не покидает мысль о том, что во вселенной все взаимосвязано и все друг другу сообразно: если изменила свою яркость Крабовидная туманность или уплотнился шаровидный сгусток в Андромеде, это непременно как-нибудь да отразится на работе паломарова проигрывателя или же свежести лежащего в его тарелке кресс-салата.
Уверившись, что правильно определил он собственное место средь безмолвно плавающих в вакууме тел, средь пыли взвешенных в пространстве и во времени действительных и мыслимых событий, Паломар решает, что настало время применять эти космические знания к отношениям с ближними. Спешит вернуться в общество, возобновляет прежние знакомства, деловые и приятельские отношения, внимательно анализирует все свои связи и привязанности и надеется, что наконец-то перед ним предстанет четкий, ясный и ничем не омраченный человеческий пейзаж, среди которого он будет двигаться уверенно и точно. Ну и как же? Ничего подобного. Он понемногу увязает в нагромождении недоразумений, колебаний, компромиссов, неудач; пустячные вопросы не дают ему покоя, а серьезнейшие кажутся банальными, любое действие и слово выглядят неловкими, неуместными и нерешительными. В чем же дело?
Вот в чем: созерцая звезды, он привык считать себя бесплотной безымянной точкой, почти что забывая о своем существовании; теперь, когда приходится иметь дело с людьми, ему не обойтись без собственного «я», но где оно, он сам уже не ведает. Завязывая отношения с кем-то, надо знать, как с ним себя вести, определенно представлять, какую вызывает у тебя реакцию присутствие другого человека — отвращение или влечение, любопытство, недоверие или, быть может, равнодушие, кто на кого влияет, чувствуешь ли ты себя учителем или учеником, властителем или подвластным, зрителем или актером, — чтобы на основе своих и ответных реакций выработать правила игры, предугадать ходы и контрходы. По сей причине, прежде чем заняться наблюдением за другим, нелишне точно знать, каков ты сам. В этом-то и состоит особенность познания ближних: оно проходит непременно через знание самого себя, чего как раз и не хватает Паломару. Знать себя все-таки мало — еще необходимо понимать себя, сообразовываться с собственными целями, возможностями, побуждениями, то есть управлять своими склонностями и поступками, их контролировать и направлять, а не обуздывать и подавлять. Люди, восхищающие Паломара правильностью и естественностью каждого их слова, равно как и жеста, живут в согласии с собой и лишь потом уж со вселенной. Паломар, не любящий себя, всегда старался не встречаться с собой лицом к лицу, поэтому и предпочел искать пристанища среди галактик, но теперь он понимает: первым делом надо было бы добиться лада в собственной душе. Вселенная, возможно, в состоянии спокойно заниматься своим делом, он же точно — нет.
Осталось лишь одно: теперь он посвятит себя самопознанию, постигает собственную внутреннюю географию, свои душевные движения представит в виде диаграммы, на основе каковой составит формулы и теоремы, и телескоп нацелит не на те орбиты, по которым движутся созвездья, а на те, что прочертила его собственная жизнь. «Перешагнув через себя, мы не познаем ничего вне нас, — решает он, — вселенная есть зеркало, где видишь только то, что смог познать в себе».
Но вот и эта часть пути к желанной мудрости завершена. Он наконец-то сможет устремить свой взгляд в себя. Каким предстанет перед ним его духовный мир? Похожим на спокойное вращение огромной испускающей сияние спирали? На звезды и планеты, бесшумно плавающие по параболам и эллипсам, которыми определяются характер и судьба? Окажется подобен необъятной сфере, в центре коей — «я», а центр — в каждой точке этой сферы?
Открыв глаза, он видит то, что вроде наблюдал и прежде каждый день: людей, которые, не глядя друг на друга, торопливо пробираются через толпу, текущую меж высоченных стен облупленных домов-коробок. А сверху сыплет искры звездный небосвод, как отказавший механизм, который весь трясется и скрипит несмазанными стыками — форпостами на рубежах Вселенной, зыбкой, корчащейся, не способной обрести покой, как Паломар.
Как научиться быть мертвым
Паломар решает впредь вести себя как будто бы он умер, чтобы посмотреть, что будет с миром без него. С некоторых пор он начал замечать, что отношения между ним и миром уж не те, что прежде; если ранее ему казалось, будто он и мир чего-то друг от друга ждут, теперь он и не помнит даже ни чего — хорошего или плохого — мог он ожидать, ни по какой причине это ожидание его держало в постоянном возбуждении и тревоге.
Итак, отныне Паломару полагалось бы вздохнуть свободнее, раз больше не приходится гадать, а что же там готовит ему мир, и ощутить, что миру тоже стало легче, когда отпала надобность заботиться о нем. Но ожидание наслаждения успокоением повергает Паломара в беспокойство.
В общем, мертвым быть сложней, чем может показаться. Прежде всего надо отличать «быть мертвым» от «не быть», от состояния, каковое до рождения длится вечность, симметричную как будто бы той нескончаемой поре, что наступает после смерти. Но на самом деле до рождения мы являемся одной из тех бесчисленных возможностей, которым суждено или не суждено осуществиться, а когда умрем, уже не можем реализовать себя ни в прошлом (коему отныне целиком принадлежим, не в силах более на него влиять), ни в будущем (которого, хоть повлиять мы на него способны, знать нам не дано). С синьором Паломаром все на самом деле проще, ведь его возможности на что-то или на кого-то оказать воздействие всегда были ничтожны; мир прекрасно обойдется без него, он может преспокойно допустить, что мертв, даже не меняя собственных привычек. Если что и изменять, то уж не образ действий, а скорее самого себя, точнее, собственное положение по отношению к миру. Раньше миром он считал весь мир плюс самого себя, теперь — себя плюс мир, где его нет.
Мир без него — выходит, больше никаких тревог? Мир, где все то, что происходит, не зависит от его присутствия, его реакций, обусловлено каким-нибудь своим законом, надобностью или же причиной, не имеющими отношения к нему? Волна плеснула о скалу, подтачивая породу, набегает новая, еще одна, еще — неважно, есть он или нет, все так и будет. Вот отчего, наверно, смерть приносит облегчение: когда очаг тревоги, коим мы являлись, устранился, значение имеет лишь одно — как расположатся под солнцем и во времени явления в их невозмутимой безмятежности. Вокруг сплошная тишь да гладь, по крайней мере все стремится к этому, включая ураганы, извержения вулканов и землетрясения. Но разве мир был не таким при нем? Ведь шторма всегда несут в себе затишье, подготавливая миг, когда обрушится последний из валов и ветер стихнет. Умереть, быть может, — значит очутиться в океане вечных волн, где бесполезно дожидаться штиля?
Мертвые всегда взирают с осуждением. Места, стече-нья обстоятельств, ситуации остались в общем те же, что при них, и узнавать бывает их приятно; в то же время невозможно не заметить множества больших и малых перемен, которые как таковые, может, и не вызвали бы возражений, отвечай они закономерному развитию событий, но они необоснованны и беспорядочны, и это действует на нервы — большей частью потому, что то и дело хочется вмешаться и внести необходимую поправку, а когда ты мертвый, сделать это невозможно. Отсюда внутренний протест, почти растерянность, но также и самодовольство, характерное для тех, кто знает: главное — каким было их собственное прошлое, а остальному придавать особого значения не стоит. Но все мысли вскоре заглушает чувство облегчения от сознания: отныне все проблемы — это трудности других, их личные дела. Умершим абсолютно все должно быть безразлично, пусть теперь другие беспокоятся, и хоть это покажется безнравственным, такая безответственность им доставляет радость.