– Если так, то не последовать ли и нам примеру Готфрида Бульонского и, ради смирения, не сесть ли с народом на палубе?
– Нет, этого не делайте! – поспешил возразить монах. – Вы не знаете, сколько грязи и неудобств вы можете встретить здесь, особенно в качку или во время дождя. А насекомые! От них ведь ничем не защититесь.
Мы прошли в пассажирское помещение. В кают-компании уже шумели столовыми приборами. Среди пассажиров было несколько греков, державшихся в стороне от русских. Женщины заняли одну большую каюту под трапом. Мне вдвоём с одним чиновником досталась четырёхместная каюта. Все паломники, казалось, были в таком настроении, что готовы были безропотно помириться со всякими неудобствами и сомнительной чистотой.
В 5 часов вечера пароход снялся. Многочисленная толпа провожающих замахала нам шляпами и платками. Я поднялся на мостик, чтобы лучше видеть Одессу в её гавани, а паломники в это время громко запели молитвы в напутствие.
ГЛАВА 2: В ЧЁРНОМ МОРЕ
После обеда многие паломники, утомлённые впечатлениями дня, стали скрываться в своих каютах. Часов в восемь вечера выхожу я наверх. Качает. Довольно темно. Огни только в каютах и внизу в трюмах. На палубе умышленно не держат огня, чтобы не мешал вахтенным смотреть вперёд. Среди лежащих прямо на палубе паломников я с трудом пробираюсь к прогулочной площадке парохода.
Вдруг из трюма выскакивает всклокоченный мужчина, должно быть, прямо со сна, и лишь только он сделал шага два, как размахом судна его перебрасывает на мою сторону. Он ухватился обеими руками за борт и, дико озираясь, говорит мне:
– Буря-то всё больше и больше…
– Нет, – успокаиваю его, – погода, напротив, довольно тихая.
– А как же качает?
– Без этого нельзя. Только летом случается, когда море бывает совершенно гладкое.
– А зачем, – указывает он на мачты: – этих палок наставили? Они только больше раскачивают пароход.
Я постарался ему рассказать, какое значение имеют мачты для парохода.
– На них, – объясняю ему – поднимают сигнальные флаги и фонари; в случае порчи машины на них растягивают паруса; кроме того, они служат кранами для подъёма тяжестей. Наконец, если качка усилилась бы, то паруса, растянутые на этих мачтах, только сдерживали бы её стремительность.
– А с пути мы не сбились?
– Нет, успокаиваю его, – при такой сравнительно тихой погоде сбиться не можем. Горизонт чист. Ложитесь-ка с Богом да спите спокойно.
Не знаю, удалось ли мне его успокоить, но только он спустился в трюм и исчез среди спящих паломников. Я прошёл на бак. Там кто-то шарил в темноте, ища напиться. Я ему не мог помочь, потому что сам не знал, где на палубе поставлена вода, а спросить было некого: всё спало кругом.
К утру качка усилилась. Многие страдали морской болезнью. В тесном трюме от распространившегося запаха стало ещё тяжелее. Я взобрался на мостик, чтобы удобнее было наблюдать, как поднимаются паломники, моются из чайника, как молятся они тут же на палубе, несмотря на тесноту и качку. По сообщению командира, на пароходе пассажиров третьего класса было около четырёхсот человек. Теснота была ещё более ощутительна, когда из трюма высыпал народ с чайниками за водой для чая. В их распоряжении находились два больших медных котла с кипятком, прикрепленных к борту на верхней палубе.
На другой стороне парохода три рядом отхожих места поочередно брались с боя безразлично мужчинами и женщинами. Грязно. Свежо. Все жмутся к своим мешкам. Многие всё ещё лежат на палубе, испытывая тягость морской болезни.
К полудню качка несколько утихла. Я спустился в средний трюм, услышав оттуда звуки акафиста Божией матери. Среди столпившегося народа, перед иконой, стоял на коленях один из паломников с книжкой в руках и прочитывал только первую фразу кондаков и икосов. За ним другой, в длинной хламиде, весь страшно обросший волосами, с орлиным носом, громко продолжал читать молитву наизусть. А последнюю фразу: «радуйся, невесто неневестная» или «аллилуия», – вся толпа подпевала растянутым так называемым афонским напевом.
После акафиста Божией Матери стали читать другой, третий. И всё наизусть. Я подивился памяти пилигрима в длинной порыжелой хламиде, но ещё больше удивился, когда узнал, что он совершенно слепой. Его водит и вообще ухаживает за ним одна богомолка, нанятая на счёт будущих благ, которые она рассчитывает собрать и по дороге, и в Иерусалиме. И, сколько я заметил, ему охотно подавали после каждого акафиста. Впоследствии я его не раз встречал среди толпы русского народа в качестве предстоятеля во время общего моления, хотя на пароходе и в самом Иерусалиме немало было путешествующих священников. Вообще, надо сказать наши паломники, одушевлённые одной религиозной идеей и предоставленные самим себе для её выражения, охотнее прибегают вот к таким излюбленным каликам перехожим, как этот слепец, чем к официальным представителям церкви.