Он шагал и шагал. Сам не знал, сколько времени провел в пути. Можно было поднять руку и взглянуть на часы, но движения руки и глаз требовали слишком больших усилий. Много часов он шел, сощурив глаза в узкие щелки, а временами совсем их закрывал. За ним и перед ним пустыня простиралась в бесконечность. Песчаные холмы со складчатыми от ветра склонами напоминали волны; временами сказалось, что он ступает по поверхности желтого моря. Ветер срывал с гребней желтых истуканов песок и швырял ему в глаза. Поначалу поручик каждый раз сплевывал, чтобы очистить губы; позже ему стало жалко слюны, и он старался не думать о докучливых песчинках на языке и между зубами. Потом у него так пересохло в горле, что, если бы и хотел, сплюнуть было бы нечем. Он попробовал было дышать через носовой платок, но быстро от этого отказался: чувство было такое, будто его душит кляп.
Он молился о дожде. Сквозь прикрытые веки виден был только однообразный огненно-красный свет; не было нужды открывать глаза, чтобы убедиться: небо над ним голубое и безоблачное, и никакой дождь не шел тут уже сотни, а может, и тысячи лет. Когда-то он читал, что достаточно короткого ливня, чтобы сухая многие века пустыня вдруг ожила и на ней появились травы и цветы, но в это ему не слишком верилось.
Он шагал. Временами у него стучало в висках и перед глазами носились фиолетово-голубые пятна; но он не останавливался, боясь, что не сможет больше тронуться с места. Только сейчас он начал понимать, что такое жажда. Все мысли были только о том, чтобы напиться. Наконец он открыл манерку и сделал маленький глоток.
Даже сквозь толстые подошвы военных ботинок песок обжигал ступни. Наверное, это попавшие внутрь песчинки сдирали ему кожу. Они проникали повсюду. Поручик ощущал их даже под кальсонами.
Чуть не на каждом шагу он проваливался по щиколотку. Когда-то он слышал, что южноамериканские футболисты тренируются на пляже, чтобы наработать форму. А потом летают по газону, как на крыльях. Да, он тоже прибавил бы шагу только бы кончился этот проклятый песок.
Ему все больше хотелось остановиться, передохнуть, может, даже прилечь на минуту-другую. Если бы нашелся хоть клочок тени, он бы с радостью уселся, подождал, пока зайдет солнце, и тогда бы двинулся дальше. Но в пустыне было неоткуда взяться тени. Несмотря на это, он все же собрался присесть на минутку, как вдруг споткнулся и упал. Ладони коснулись раскаленного песка. Зашипев, он тут же вскочил. Казалось, они окунулись в кастрюлю с кипящей кашей.
Он понял, что надо идти, пока не стемнеет. Сделал снова маленький глоток из манерки и двинулся вперед.
Разбудил его телефонный звонок. Не открывая глаз, он перевернулся на бок и протянул руку, чтобы поднять трубку. Но телефон умолк, а пальцы нащупали только пустоту. Поручик опустил руку, ощутил песок – и с внезапным потрясением вспомнил, где он. Сделал глоток из манерки и встал, шипя от боли: ныли все кости и мышцы. Кругом было темно, на небе светила луна. Ложась спать, поручик боялся, что ноги распухнут и он не сможет снова надеть ботинки, поэтому не стал их снимать. Сейчас он просто встал, стряхнул песок с мундира и двинулся дальше.
В лунном свете песчаные холмы казались шатрами; ему чудилось, будто он посреди спящего лагеря бедуинов. Но он знал, что это иллюзия. В полной тишине – такая бывает только в обитых войлоком палатах психиатрической больницы или в пустыне, где на много миль вокруг нет ни людей, ни животных, ни птиц, ни машин, – он слышал только свои шаги: скрип ботинок и шорох песка, осыпающегося после каждого шага. Царившее вокруг оцепенение пугало. Он понял, что лучше идти днем: и привычнее, и не так страшно угодить в зыбучие пески.
Разумеется, на зыбучие пески можно нарваться когда угодно, но сейчас, ночью, ему на каждом шагу чудилось, что он уже начинает проваливаться, еще минута – и он окажется в ловушке и будет погружаться все глубже и глубже, пока наконец его не поглотит пустыня. Что может быть ужаснее подобной смерти?
Будь у него выбор, охотнее всего он погиб бы на гильотине. Часто, перед тем как заснуть, он представлял себе, как тяжелое стальное острие со свистом несется вниз и отделяет его голову от туловища. Ему хотелось знать, что он умирает, но не хотелось ни страдать, ни чувствовать, как постепенно слабеет тело: и боль, и распад организма отвлекают умирающего от самого важного – смерти как таковой. Выстрел в голову отключает сознание; потеря крови от огнестрельного ранения или перерезанных вен, так же как удушение или утопление, приводят к тому, что умирающий сосредоточивается на переживаниях, которые сопровождают смерть, на ее обрамлении, а не на ней самой. Только тот, кто гибнет на гильотине, может испытать – в течение тех нескольких десятков или даже сотен секунд, которые остаются ему, когда голова уже отрезана от тела – чистейшую форму смерти, не забивая себе сознание отчаянными сигналами, которые при иных видах смерти посылают сердце, легкие, желудок и прочие органы. «А может, я неправ? – подумал он. – Может, боль, которой реагирует перерубленный спинной мозг, еще страшнее? Но если бы мне было дано выбирать, я бы наверняка выбрал гильотину».