Паломничество жонглера

Он наиграл не слишком замысловатую мелодию и запел:

— Простите мне, сударыня, мотив печальный.
Простите, что опять в груди стучало
чуть громче сердце, и рука дрожала
на том платке, что вы у глаз держали.
Простите мне мою тоску, мое «Прощайте».
Простите бледность острых скул и счастье,
которым был когда-то пьян в ночи я.
Задуйте, милая моя, лучину!

Кукушонок пел негромко, с легким акцентом, впрочем, почти незаметным. И не сказать, чтоб голосом был одарен, а что-то в пении его пробирало до самой печенки. Гвоздь, конечно, прослезиться не прослезился, но кое-кто из дам-с вон уже и за платком руку тянет…

— Простите льдистый блеск клинка и ревность.
О! император всех лекарств — не время!
Ах, королева ядов всех — разлука!..
Простите мне мой неуспех быть лучшим.

Люди в зале притихли и, стараясь не шуметь, подходили поближе — послушать. В коридоре кто-то шуганул двух спорщиков, давно о чем-то препиравшихся.

— Простите, что в небытие не канул.
Разжалованный кондотьер оскалом судьбы,
кинжалом в спину ваш покой похитит
в последний раз. Покорность — тоже хитрость.
Простите: струны рву опять не в лад я.
Но время течь заставить вспять — не властен.
И лишь, как эхо, отзвучит слов шорох.
…На пальцах ваших от лучин — ожоги!..

Не выдержав необходимой паузы (сразу видно — не артист!), Шкиратль последний раз прошелся по струнам и вернул инструмент Эндуану.

— Хорошая песня, — похвалил Гвоздь. — Хотя и впрямь не совсем понятная.

— Откуда ты ее слышал?

— Да, — поддержал графиньку Эндуан, — откуда?

— А ты разве не помнишь? Это случилось за несколько дней до того, как твоего отца сделали маркизом. Мне тогда… лет двенадцать было или даже меньше… гость в замок приехал, обычный на первый взгляд человек, ничем не примечательный. То ли из небогатых знатных, то ли вообще… Они с твоим батюшкой оказались давними знакомцами, но гостил он недолго, день или два. И в первый же вечер спел эту песню… да и не только эту, но мне почему-то запомнилась именно она. Странно: слышал я ее давно и всего один раз, а вот до сих пор… Аккорды, правда, уже сам подобрал, лет через пять или шесть.

— А тот человек? — почему-то вдруг спросил Гвоздь.

— Больше я его ни разу не видел. Даже имени не помню.

— Жаль — хороший поэт, думаю, нам было бы о чем поговорить.

— Ну, — сказала графинька, — вы-то, как мы знаем, не худший. Сыграйте нам что-нибудь.

Чуть дольше, чем следовало, он смотрел на нее и медлил с ответом.

«Я — не прелесть!..»

— Пожалуйста, — попросила чернявая.

— О чем бы вы хотели услышать?

— Про сраженья! — мявкнула Матиль.

— Да всё равно, — бормотнул Эндуан.

— Про любовь, — с иронической усмешкой произнес Шкиратль. — Песня о сражениях, полагаю, вряд ли порадует хозяев обители.

— Разумно, — согласился Гвоздь. — Ну, тогда вот… из последних…

Музыку к этой балладе он еще как следует не подобрал, поэтому играл, немного изменив, мотив одной из своих старых песен; впрочем, вряд ли они ее слышали.

— Помолись за меня, повинись за меня —
я и в Храм-то войти не смогу: не пропустят!
Как оса в паутине, увяз я в тех днях,
где твой смех — сладким ядом, желанною грустью. 

На дорогах лесных и в трактирах чумных
мы рассылали зерна грядущих сказаний.
Ты сказала, что веришь в нелепые сны,
но что снилось тебе в эту ночь, — не сказала.

Как ни странно, песня пользовалась меньшим успехом, чем исполненная Шкиратлем. Или просто люди заскучали? — так или иначе, кое-кто в задних рядах, зевнув, уже подался к выходу. Но сидевшие рядом слушали тихо и внимательно.

— Барды всё переврут, годы всё перетрут —
в жерновах их мы станем мукою и хлебом.
Пропоют, мол, шепнула «люблю» поутру,
и никто не узнает, как были мы слепы! 

Позавидуй, смеясь, нам-из-песен, что в вязь
громких слов навсегда угодят и застынут.
Мы ж уйдем восвояси и та восвоясь
нас развеет по вечности эхом и дымом.

Эндуан с каждой строчкой всё обильнее заливался багрянцем. Кажется, Дровосек-младший сообразил, что после двух таких песен ему-то успех точно не светит. На что, похоже, и рассчитывал Шкиратль, когда затеял это представление.

«А у Кукушонка какой здесь интерес?»

Позабудь про меня, не пытайся понять,
отчего сказка вдруг пробивается былью,
отчего эти дни, словно струны звенят,
нам швыряя в лицо: «Но ведь было!.. ведь было!..»

— Браво! — тихо сказала графинька. — А вот мне всегда было интересно: правда, что когда поэт пишет песню, он вдохновляется самой жизнью, тем, что с ним происходит? И такие вот обращения к возлюбленным — их пишут, подразумевая ту или иную реальную особу?