А также, думал Фриний, выдумку и правду. Слухи об ускоренном продвижении Пелены, насколько он помнил, существовали всегда — и не только в Вольных Землях, а и в Иншгурре. Обыватели блаженно смаковали подробности и воображали, как исчезают в туманном ничто неарелмские замки и хибары, а те по-прежнему стоят себе как стояли, безразличные к любым слухам. Намного чаще «неприступные» бароновы цитадели падают под ударами обыкновеннейших людей, и селянские хибары пылают, подожженные тоже отнюдь не пустунами или зандробами.
Фриний с тропарем даже стали свидетелями одной такой стычки — и наблюдали, укрывшись в рощице на холме, как озверевшие отряды наемников штурмовали замок. Не дожидаясь окончания баталии, оба с редким единодушием сочли за лучшее убраться отсюда как можно дальше — что и сделали.
В целом же, если забыть о стычках с зандробами и пустунами, о постоянной опасности — пусть пока скрытой — со стороны Кепаса и шансах угодить в одну из разборок между местными землевладельцами, так вот, если забыть обо всём этом, путь к Пелене не был трудным.
Момента, когда они оказались в пограничной зоне, Фриний не заметил. Стояли пасмурные дни, дождило, и небо казалось подмокшим листом рисовальной бумаги, где все краски приобрели оттенки серого. Однако когда утром, неожиданно солнечным и теплым, Фриний обнаружил, что небо осталось по-прежнему тусклым…
— Завтра. — Тропарь словно догадался, о чем думает сейчас его спутник. — Завтра будем на месте. Завтра ты начнешь свой путь в подвалы одной из ваших проклятых башен!
— Не от цирроза, — сказал Фриний. — Подобные тебе издыхают не от цирроза, а от ненависти и презрения. В том числе — к самим себе.
— А разве меня есть за что любить? — ехидно полюбопытствовал Кепас.
— Спроси у тех детей, которых ты спасал от зандробов, не у меня.
Тропарь расхохотался:
— Зачем спрашивать? Я видел их лица и взгляды, слышал, о чем они шептались у меня за спиной, — и этого мне вполне хватает. Ты чересчур наивен, чародей. Даже для чародея — чересчур!
Весь день они провели в молчании. Верблюды тревожно ревели и несколько раз норовили улечься, но, погоняемые ударами палок, продолжали идти дальше. К вечеру на горизонте, по-прежнему затянутом серой пеленой (или — уже Пеленой?..) показался замок. Точнее, развалины замка, что выяснилось, когда путники подъехали ближе.
— Ль'Атэкова берлога, — сообщил тропарь. — Одного из местных баронишек. Видно, сидел до последнего, трясся над фамильными стенами — и за ними. А потом либо так и подох в собственном замке, либо, удирая отсюда, напоролся на зандробов. Давно уже никаких новостей не было ни о нем, ни о его людях.
— До Пелены же еще день пути…
— Ага. Для нас с тобой. А для пустунов и зандробов — и того меньше. Они, знаешь, человечинку-то чуют и с большего, чем досюда, расстояния. Им это — как мотылькам фонарь в окне. Ладно, неча трепаться. заночуем вон на том холме. В замок и заезжать не будем, а то наверняка на какую-нибудь пакость нарвемся. Зандробам такие места как медом намазаны, оно и понятно: и укрывище какое-никакое, и ледники небось у барона не пустыми остались. И стол, и дом, как в песне поется. Жалко, конечно, барахлишка, что там осталось, бесхозное, но я лично и без него проживу. Без него — даже скорее, чем с ним, — желчно засмеялся тропарь. — Но слышь, ты сегодня получше круг черти, потщательней. Кто б в замке ни сидел, а наведаться к нам наведается, обещаю. И если их будет слишком много…
Но их было немного — три махсрая и один клювачок, причем сперва подобрался именно клювачок, а уж потом махсраи. Кепас справился со всеми четырьмя без особого труда, зато потом внаглую завалился на постеленный возле костра плащ и прохрапел всю ночь. Фринию спалось плохо — наверное, давало знать общее напряжение последних дней и ожидание завтрашнего испытания.
Оставив позади замок, они двинулись дальше и после полудня подъехали к заброшенной дозорной башне. Похожие и прежде встречались им по пути на север — впрочем, по своему назначению эти каменные кувшины нынче почти не использовались: иногда в них устраивали форпосты бароны, иногда обосновывались местные зажиточные селяне, иногда же башни стояли пустые, выпотрошенные временем и всеми забытые.
Эта не была исключением: судя по внешнему виду невысокой ограды, здесь давно уже никто не жил. Однако тропарь счел возможным устроить привал во внутреннем дворике.
— Слишком старая, — заявил он. — Никто из опасных тварей не соблазнится таким пристанищем. Уже лет десять, а то и больше, как здешние погреба и ледники опустели. А если какой заблудный зандроб наведается, я с ним справлюсь. И тебе будет видней, куда обратно ползти, когда тебя у Пелены разделают на куски.
Фриния эти страшилки давно уже не задевали… ну, почти не задевали. Он оглядел дворик, поросший бурьяном и — почему-то — кустами сирени, и привел сюда заартачившихся верблюдов. Сирень, вопреки осени и заморозкам, цвела и ее тяжелый, приторный, как слипшиеся медовики, запах был почти физически ощутим.
— Зато ни одна тварь нас не унюхает, — рассудительно заметил Кепас. — Ладно, чародей, не тяни. Вон тропинку видишь? Тебе туда.
Тропа, узкая и заброшенная, вела дальше на север — и Фриний действительно отправился по ней, но не сразу.
Сперва он провел несколько часов, уединившись в каморке, которая, судя по всему, раньше принадлежала здешнему начальнику стражи. Он выполнил несколько упражнений, помогающих сконцентрироваться, а также способствующих ускоренному восприятию мира и повышению чувствительности.
— Повеселись там как следует! — каркнул ему в спину тропарь, когда Фриний уходил из башни. — Напоследок — повеселись!
Чтобы хоть как-то сбить с тропаря спесь, он отломил веточку сирени и молодцеватым жестом прикрепил рядом с фибулой плаща. Так и не снимал до самой Пелены.
…Внешне окружающий мир здесь выглядел почти обычно. Да, небо было неестественно тусклым, словно на него наложили дымчатое стекло, но и только.
Однако в какой-то момент Фриний остановился, потому что понял: хотя вокруг расстилается пустынная, покрытая вихрами кустарника и метелками травы земля, на самом деле он сейчас стоит у самого края бездны. Мир здесь был ожившим рисунком на тонкой пленке, и хватило бы шага, чтобы разорвать ее — и оказаться вовне.
Улыбнувшись, Фриний сделал этот шаг.
— Он там, — сказал даскайль Конгласп, — у Пелены.
На лбу его выступили бисеринки пота, и правая рука, лежащая на левой, чуть ниже того места, где на запястье блестел браслет, дрогнула.
Стоявший рядом Тойра беззвучно, одними губами, выругался.
Возвращаться господин Туллэк решил-таки в компании с Гвоздем, но от разговоров предпочел воздержаться. Сопел обиженно, будто обделенный пряником пацаненок, нос воротил. Гвоздя это даже забавляло, но его тоже не тянуло сейчас на чёс языком. На душе, признаться, было пакостно, хоть Кайнор и понимал, что теперь, когда подтвердились его худшие подозрения и Смутный (кем бы он ни оказался) всё же пришел в Клык, оставлять Матиль рядом с врачевателем нельзя. Еще вопрос, не стоит ли самому Гвоздю, наплевав на все обещания, сморгнуть отсюда.
Но он знал, почему останется. С одной стороны, конечно, гонор: слово Кайнора Мьекрского дорогого стоит! С другой — обыкновеннейшее любопытство. Ну… и еще кое-что, о чем он не хотел бы сейчас размышлять.
То, что путь их пролегает как-то очень уж близко к тому храму, возле которого Гвоздь перепоручил Матиль заботам монахам, он заметил поздно. А потом выкрики и гомон толпы привлекли его внимание, да и внимание господина Туллэка.
Гвоздь ухватил за рукав пробегавшего мимо сорванца:
— Что там стряслось?
— Святых отцов поубивали, — радостно сообщил малый. — Весь переулок закровянили! Ужысть!