Потом она спросит, а Гвоздь объяснит что к чему — так, как понимает это сам.
Гроздья человеческих тел продолжают раскачиваться из стороны в сторону, задевая друг друга и издавая при этом липкий, плотский звук, который не заглушить ни барабанам, ни флейтам, ни тем более колокольчикам. Не к месту вспомнился похабный анекдот о священных жертвах и колокольцах… Гвоздь покраснел: чувство такое, будто плюнул в лицо новорожденному младенцу или умирающему старику.
Отец Луммурах уже идет к священным жертвам, в его руках нож кажется естественным продолжением пальца — обычный коготь, разве что чересчур блестящий. И кровь, которая, будучи выпущена этим когтем, начинает течь по ноге священной жертвы, — она тоже здесь и сейчас совершенно естественна. Естественна и беззаботна.
Вскоре к первой струйке прибавилась еще одна… две, три… десять, двенадцать… Отец Луммурах, исполнив предписанный ритуал, отошел, чтобы не вымазаться в крови, а остальное довершали служки. Они же сноровисто подставляли специальные кувшинчики, когда очередная священная жертва от боли и шока не выдерживала и опорожняла мочевой пузырь. Кровь для Печатанья должна быть чистой, по возможности не смешанной с другими жидкостями.
Толпа наблюдает за действом затаив дыхание, возбужденно дыша, обмениваясь впечатлениями, храня молчание, жадно, растерянно, испуганно…
— За что их? — срывающимся шепотом прошелестела Матиль. — Они плохие, да?
— Они священные, — сказал Гвоздь. — Мы, малыш, потом об этом поговорим. А сейчас… если хочешь, выйдем, подышим воздухом.
Матиль упрямо помотала головой — тем самым спасая жизнь ему и себе.
И они остались на галерее до конца.
В Клыке, в местной храмовне Стрекозы, бился в припадке очередной из стихийных прозверевших. Человек просто вполз сюда, чтобы возложить дары к идолу Акулы, покровительницы нынешнего месяца, — а теперь корчился в судорогах. Корчился, стонал и шептал бессмыслицу, катаясь по мозаичному полу. Несколько жрецов и с десяток служек пытались унять его, но прозверевший оказался неожиданно сильным и отбивался решительно, хотя, похоже, не отдавал себе отчета в том, что происходит.
— Она прекрасна! — Надорванный голос звучал хрипло и не по-человечески. — О, она убийственно очаровательна! Она гневается! Она нисходит! Она будет карать ослушников!
— Достаточно, — мрачно процедил жрец по имени Льятрэх, баюкавший сломанную у запястья руку. Он первым прибежал к прозверевшему, за что и поплатился. Теперь у Льятрэха не было ни малейшего желания нянчиться с безумцем. — Хватит! Избавьте его от мучений.
— Она! — прокричал прозверевший. — Она совсем рядом, она поднимается из пучин…
Однако милосердный нож одного из служек отправил бедолагу во Внешние Пустоты раньше, чем она начала наказывать непокорных.
Раньше, но ненамного.
Зачем, капитан, ты изменил свои планы? Захотел, чтобы «как проще», «меньшей кровью»? Хоть и понимал: нет, не «меньшей», что так, что эдак, — просто тебе претила мысль об убийстве Клина и Трасконн… или ты боялся, что не сможешь их убить?
И… да, так проще, тут ты прав.
В коридоре было тихо и царил полумрак. Паломники, даже самые неподъемные и ленивые, отправились к Храму, чтобы поглазеть на церемонию внесения святых реликвий, и в гостинице остались лишь занедужившие и обслуга из монахов.
Да еще на сеновале лежит Элирса, которую усыпил своими колдовскими чарами Ясскен. Сам Ясскен сейчас замер у коридорного поворота, что ведет к лестнице, — сторожит. Клин отправлен следить за жонглером и помешать не сможет.
Ну, капитан, чего ждешь? Чтобы в голове просветлело? — не жди, после такой-то порции лепестков (точнее, после череды дней, когда порции следовали одна за другой, с перерывом на еду-питье и сон, похожий на бред), после всего этого не требуй от своей головы слишком многого, капитан. И коридор, который дрожит, подобно натянутой струне, не виноват да и не дрожит он, стоит как стоял. И ты стоишь на месте а тебе бы поспешить, капитан!..
Нет, правда, ведь поймают с тем, что у тебя в руке, — и… «роющий яму сам в нее…»
Ох, не надо было про яму! Ладно, давай, по стеночке медленно крадись к двери, потянуть ее на себя (дверь! дверь! — не стену, капитан!), открыто? — входи!
В памяти скороговоркой бьется: «…горький хрен, что не слаще редьки, кровь с песком на борцовой арене, хорь в курятнике, вор в гареме, взбунтовавшийся раб триремный, запах воли, вкус листьев прелых!..»
— О да, — громко сказал К'Дунель пустой комнате, — о да, наша прелесть! Угадай, что у меня за пазухой! Ни за что не угадаешь, сукин ты сын! Сюрприз!
Он вытащил припрятанный под кафтаном экземпляр «Не-Бытия» (куплен в Лимне за большие деньги, между прочим! — и с большим риском!) и засунул в сундук жонглера, на самое дно.
Впрочем, монахи, когда будут искать, обязательно найдут.
— Скажешь, нечестно, наша прелесть?
После двух порций священных жертв, когда купель наполнилась до краев, Хиларг Туиндин дал знак, и цепь чуть приподняли. Жертвы продолжали висеть и истекать кровью, но теперь она сочилась тоненькими струйками… остатки, последние капли.
Пора печатать Книгу.
Оправив на себе праздничную мантию, патт принял из рук жреца первый фолиант с чистыми страницами и приблизился к купели. Здесь он расстегнул замок на обложке и пролистал книгу, показывая, что ее страницы пусты; снова клацнул защелкой, запирая переплет. «Как старый Жмун перед фокусом», — подумал Гвоздь.
Тем временем двое служек предупредительно подвернули патту рукава, и Туиндин, ловко перегнувшись в поясе, наклонился и окунул фолиант в кровь. Подержал (барабаны били, били, били! и флейты — как рыдающие голоса умерших…), вынул и вытянул руки, чтобы служки отерли с оклада лишнее. Затем подошел к пюпитру, что рядом с купелью, и расстегнул замок. Согласно обычаю, первую напечатанную Книгу следовало раскрыть на случайной странице и прочесть, что там написано. Считалось, таким образом Сатьякал подавал неумным человекам знамения о грядущем.
Барабаны умолкли в одночасье, будто упругая кожа на каждом превратилась в пустоту и стучи, не стучи…
Клацнула застежка замка, Хиларг Туиндин с преисполненным естественности и беззаботности лицом распахнул книгу (нет, уже Книгу!) примерно посередине.
И отшатнулся, по-женски прикрывая рот рукой; потом вороватым жестом перелистнул несколько страниц: вперед, назад, скорее, скорее, еще, ну же!..
Наконец захлопнул… точнее, попытался захлопнуть, влажная Книга выскальзывала из трясущихся пальцев, он пошатнулся, потерял равновесие, упал.
Наверное, ожидал смеха с галереи, где стояли паломники, но нет… оттуда уже увидели, кто-то прочитал, кто-то услышал шепот и догадался.
Алые буквы, проступавшие на каждой странице, были большими, заметными издалека:
И только это… хотя, этого было более, чем достаточно. Мгновение спустя они услышали, как на внешней галерее истерично закричали паломники — все разом.
Ясскен еще немного постоял в коридоре, убеждаясь, что К'Дунель слишком увлечен собственной местью и видениями, дарованными дурманящим порошком. Исподволь влиять на капитана, чтобы тот принимал дозы так часто, было нелегко, но Ясскен предпочел подстраховаться. Он не имел права на ошибку.
Теперь, бесшумно приблизившись к комнате, соседней с той, где жил жонглер (а также Дальмин и Айю-Шун), трюньилец прислушался. Из-за двери доносились приглушенные голоса: молодой графини Н'Адер, Дровосека-младшего и Кукушонка. Паломничество в Храм уравняло всех — и на одном этаже, рядом, теперь могут жить власть имущие и обычнейшие жонглеры. А капитан гвардейцев — ночевать на конюшне.
Тонкая, будто порез, улыбка искривила губы Ясскена. Он протянул руку и дважды резко постучал в запертую дверь (голоса мгновенно смолкли), после чего отступил в тень и «набросил» на себя «паутинку».