Семен Слепынин
Паломники Бесконечности
Пролог
Две вещи наполняют душу удивлением и благоговением — звездное небо надо мной и нравственный закон во мне.
Наконец-то! Вырвался я из мертвой Вселенной, из этой пучины мрака и ужаса. Наконец-то я в живой Вселенной, лучащейся радостью и светом. Далеко позади, в неизмеримых глубинах времени и пространства остались погасшие солнца, оледеневшие планеты. Далеко позади и те… Рыцари тьмы, как именуют себя эти подлецы. Нет, здесь они меня не найдут, не запрут в свою средневековую темницу.
Счастливый и легкий, как птица, я носился от одной галактики к другой. С великой радостью обгонял световые волны, нейтрино и другие частицы материального мира. Я летел с небывалой в природе скоростью мысли, ибо я и есть чистая мысль, сбросившая тяжкую оболочку материи.
Я вплотную приближался к звездам, влетал в их протуберанцы, всматривался в языки пламени, щупал кипящие воронки и, к счастью, не находил атомов железа, этих страшных вестников «тепловой смерти». Здесь только гелий, водород и кислород. Атомного топлива хватит на миллиарды веков.
«Мне досталась совсем юная Вселенная», — ликовал я и, вырвавшись из звездного месива какой-то галактики, остановился в пустоте вдали от всего. Передо мной был чудом залетевший сюда астероид — крохотный обломок планеты. Я ступил на его гранитную поверхность и увидел себя в привычной форме моряка парусного флота — китель с погонами, брюки, фуражка с кокардой. На скалистом возвышении астероида я чувствовал себя словно на капитанском мостике фрегата. Отсюда видно все — всю Вселенную с ее неисчислимыми галактиками. В одной из них взорвалась сверхновая звезда и горела как маяк. Красивое зрелище! Что ни говорите, а в бестелесной жизни есть свои прелести.
Вспомнил! Ведь я не только моряк, но и художник.
А тут еще одна приятная неожиданность: со всех сторон послышались упоительно-сладкие, нежные звуки. «Прямо-таки музыка небесных сфер», — усмехнулся я и вдруг вспомнил о странной легенде, кочующей по всей Вселенной: под чарующую музыку будто бы приходит какой-то субъект, возомнивший себя то ли дьяволом, то ли кем-то еще похлеще.
Музыка затихла, из космической мглы и впрямь выступил субъект в камзоле, с гордо посаженной головой и с пылающим взором. Он посмотрел на меня, как мне показалось, несколько нагловато.
— Неужто ты — бродяга? — удивился я.
— Не бродяга, а Скиталец, — возмутился, буквально вскипел субъект, и щеки его побагровели от негодования.
— Да, да! Извини, забыл, — поспешил я успокоить сварливого гостя. — Мельмот Скиталец. Слухи о тебе ходят по всем мирам. Не верил я им. И вот на тебе… Ну что ж, рад познакомиться. Но ко мне-то зачем пожаловал? Искушать мою бессмертную душу?
— Предлагаю меняться судьбами. Выгодная сделка! Согласишься — получишь от меня земную жизнь, а в ней — редкое долголетие, неувядаемую юность и несметные богатства.
— Разве счастье в этом?
— Не понимаю… Все стремятся как можно скорее вернуться в телесную жизнь. В эту… в материальную.
— А я вот не стремлюсь. Смотри, что я там получил - я снял китель и, оголив спину, показал рубцы и шрамы.
— Ого! Крепко поработала инквизиция.
— Не в инквизиции меня пытали, а на взбунтовавшемся корабле. Мятежники, пираты… Страшно вспомнить. И пытал меня главарь мятежников. Вот уж дьявол так дьявол. Настоящий, невыдуманный.
— А я разве выдуманный? — нахмурился гость. — А то какой же. Ты из сказки или легенды. Не помню.
— Из романа.
— Ну из романа. Какая разница. Все равно выдуманный и, стало быть…
— И стало быть, не существующий? — с ехидцей подцепил меня субъект. — Но ты же видишь меня и слышишь. Выходит, я такая же часть природы, как и ты.
Я смешался, не зная, что и сказать. Этот наглец прав: он такая же реальность, как и я.
— Ну что? Молчишь? — с кривой усмешкой, с вызовом продолжал гость. — Ты, конечно, уверен, что нет ни ада, ни рая. Эх ты, невежда. Все-то ты знаешь, во всем уверен. А как насчет Бога? Есть он или нет? Опять молчишь? Вот то-то, ничтожество и всезнайка, — презрительно бросил Мельмот Скиталец, надменно повернулся ко мне спиной и ушел, растаял в космической мгле.
Вот мерзавец! Испортил все-таки настроение, ударил по самому больному месту. И в самом деле, что я знаю? Я и о себе не имею ясного представления. Это легко сказать: я — чистая мысль. А как это понять? Я даже не мог с полной уверенностью заявить этому нахалу, что Бога нет. А черт его знает, может быть, и есть.
Так досадно и горько стало на душе, что захотелось бежать, уйти куда-нибудь подальше. Но куда бежать? Я огляделся по сторонам: кругом все та же космическая мгла. А в ней могут быть еще какие-нибудь скитальцы, богомольцы и еще дьявол знает кто. Приставать будут. Тесна, оказывается, Вселенная. Бесконечен только вымысел.
На скалистом выступе астероида по моему желанию появились краски, кисточки. В точности такие, какими я привык работать еще в земной жизни на палубе фрегата. Я взмахнул кисточкой, ставшей вдруг исполинской, и закрасил непроницаемую, с редкими светлячками галактик, космическую тьму. Вселенная исчезла. Вместо нее — привычное, по-домашнему уютное земное небо. Под его голубым куполом нарисовал облака, позолоченные заходящим солнцем, потом рощи и кустарники на лугу и, наконец, речку, текущую сюда, к моим ногам. Полюбовался и чуточку подивился. Было в моем вымысле что-то до странности знакомое. Но что? Метафизическая печаль? Так с похвалой отзывался капитан о моих картинах. Да, эта печаль чувствуется и сейчас. В чем? Да, пожалуй, во всем: и в горизонте, словно скрывавшем невыразимые, запредельные тайны, и в меланхолической дымке… Грустью веяло от картины.
Желая придать ей больше радости, я буквально ползал по нарисованной мною траве, прорабатывал каждый листик, каждое пчелиное крыло. Вверху, за голубым куполом «моего» неба, пролетают годы, века, тысячелетия. Но моему вечному «Я» нет никакого дела до физического времени. Я его не замечал. Я был в экстазе.
Я встал и нарисовал мальчика лет десяти-двенадцати. Чудной получился мальчуган — босоногий, в коротких, до колен, штанишках, в прохудившейся на локтях рубашке. Странно, раньше я где-то его видел. «Чепуха», — подумал я и, желая получше рассмотреть картину, попытался отойти назад, как это делал в мастерской. Но отходить, оказалось, некуда. Кругом те же поля и рощи. Я создал замкнутый мир, целую планету. Да чем я хуже Бога, этого мифического творца всего сущего? Правда, мир мой неподвижен. А что, если загадать желание и дерзнуть? Я театрально взмахнул рукой, и… желание сбылось. Картина ожила! Заплескалась река, поплыли облака, улыбнулся мальчик.
— Красиво? — спросил я, показав на закат.
— Очень! — восторженно ответил мальчик.
— Это я сотворил. Из ничего.
«Хвастун», — поморщился я, и на душе опять стало скверно. Картина создана из чего-то такого, чего нет в природе. А из чего? Не знаю. Встречались мне такие же «всезнайки», как я, и пытались объяснить это явление. Одни говорили, что это эманация мысли, другие — проекция нашей памяти. А третьи вообще плели философскую заумь: дескать, это небытие, обладающее… бытием.
— А ты, дяденька, откуда?
Оторвавшись от невеселых размышлений, я взглянул на парнишку. Тот рассматривал незнакомца с немалым изумлением. И немудрено: на моем кителе сверкали погоны, на рукавах серебрились парусники в окружении звезд, а на кокарде фуражки красовался фрегат. «Красив», — хмуро усмехнулся я и, пытаясь выпутаться из неловкого положения, не очень уверенным голосом сказал:
— Я, мальчик, из дальнего плавания.
Ответ, к счастью, вполне удовлетворил парнишку.
— Моряк! Из дальнего плавания! — радостно закричал он и спросил: — А где живешь?
— В городе.
— А я вон в той деревне. Видишь?
Еще одна неожиданность! Вдали, где раньше серебрились нарисованные мною тополя, появились вдруг избы. Из труб их вился дымок. За полями виднелась церковь. «А ведь картина вышла из-под моей власти и живет сама по себе, — растерялся я. — Неужели я лишний здесь? Что делать? Неужели я, творец, должен приспосабливаться к своему взбунтовавшемуся детищу? Но как? Что, если мальчик приведет меня в деревню? С каким удивлением встретят крестьяне небесного гостя? Что я им скажу?»