Ну и негодяй! Никак не может без оскорблений и ругательств. Хотел отложить тетрадь в сторону, но собрался с духом и читаю дальше.
«Потерял я к художнику всякий интерес, но с удовольствием беседую с капитаном. Если художник стал еще ординарнее, чем прежде, то капитан изменился к лучшему. Поубавилось в нем командирской спеси и капитанских амбиций, явственнее проглянул его истинный профессорский лик. Ну и прекрасно! Постарел он, похудел. Но зато какая утонченность в лице, какая одухотворенность и доброта! Это посланник Божий, если не сын Его. Но в религиозную чепуху я не верю. Он обыкновенный, как и я, человек. Как и я, духом мятежный и вечно ищущий истину. Но идем мы к ней разными путями. Если Вселенная для него — видимая космическая душа, то для меня она — невидимый космический дьявол.
Неужели этого святого человека я когда-то пытал? Увы, было это. Было. В свое оправдание могу сказать, что вдохновлялся я не жестокостью, а ненавистью к материи, отягощающей дух. В криках материи пытался услышать вопли мыслящего духа и негодующий голос «космической души». И не услышал. Нет ее. Помню, с каким нетерпением я взялся за художника. Вот тут-то, думал, услышу вопли дьявола…»
Стыдно мне стало, до того стыдно, что я поморщился. Вопли, конечно, старпом услышал. Но вопли труса. Да и сам старпом с брезгливым недоумением признал, что вопил и дергался перед ним не дьявол, а, по его выражению, «какая-то размазня».
Прав, подлец! И так нехорошо, гадко стало на душе, что хотел отложить дневник. Но любопытство взяло свое. Я лишь пропустил несколько строк, обидных для меня, и читаю дальше. Тем более, что дальше старпом не копается в своем прошлом, а размышляет о мире. И размышляет, на мой взгляд, своеобразно.
«Хаос — предтеча созидания. Но какая сила вдохновляет хаос на творчество, на построение, упорядочение мира и гармонии? Законы физики, утверждают ученые. Чепуха! Законы физики возникают вместе с физическим миром, а не предшествуют ему. Но что предшествует? Космическая душа, о которой любит толковать капитан? Или нечто неведомое, угадываемое художником в его творческих исканиях, в его знаменитой метафизической печали, которая временами прорывается в метафизический ужас? Ужас ближе к правде.
Вот тут-то и открывается передо мной бездна какой-то чертовщины. Мистика! Весь мир пронизан мистикой. И что поразительно, никто этого не замечает. Философы испокон веку спорили и до сих пор спорят: идея или материя в фундаменте мира? И невдомек этим олухам, что в основании мира лежит ирония, чья-то ехидная и злая насмешка. Ирония и… мистика! Основной философский вопрос не в том, идеален мир или материален, а в том, почему он вообще есть. Вот тут-то и стукнула мне в голову догадка: его нет! Догадка до того оглушительная, что я с ужасом взираю на Вселенную. Откуда она? Зачем? А не кошмарный ли это сон?»
На этом размышления обрываются. А жаль. Ведь и у меня возникали подобные мысли. Читаю следующую тетрадь и вижу, что старпому было не до размышлений. Они послужили причиной его очередного душевного кризиса, какого-то непонятного упадка сил, из которого он выходил с громом, с остервенением, с разбойными вторжениями в жизнь людей. Вот как описывает он этот кризис и недавние события, свидетелем и участником которых был и я.
«Сегодня еще раз прошелся по пляжу курортного городка. Люди пили коктейли, флиртовали. Какой-то бессмысленный смех и бессмысленные разговоры… Потом ложились на песок и загорали. Чуть не наступил на жирного, рыхлого господина, расплескавшегося подобно медузе, выброшенной на берег волной. Рядом особа, подставившая солнцу свой огромный, как корма шхуны, зад. Тьфу! Дорвались до сладкой жизни, нежат свою подлую материю.
Знал я эту унижающую власть материи, когда был тиранозавром. Но я бунтовал, грозил лапой ночному небу — ухмыляющемуся звездному дьяволу. А сейчас что вижу? Динозавров, громадных и глупых травоядных. Диплодоками, кажется, назвали их ученые. Лежбище диплодоков, самодовольное стадо свиней, хрюкающих от блаженства. Да есть ли в этой шевелящейся массе студня хоть капля смысла?
Я ушел подальше от пляжа, сел на камень и обхватил голову руками. Душа моя полнилась тоской и ужасом. И великой ненавистью к Вселенной, создавшей свое высшее достижение — разум. Для чего создавшей? Для своей дьявольской потехи — или есть все же в этом тайный высший смысл? Временами я готов взорвать, разнести вдребезги Вселенную, только бы докопаться до ее тайн, до ее смыслов и целей. Если они вообще есть. Вот тут, быть может, и разгадка моей пресловутой жестокости. Никак не могут понять, что эта жестокость, так сказать, философская. Да, да! В своих поисках я временами впадаю в исступление и лютость. Но я лют не от природы своей, а от отчаяния. В пытках, в воплях терзаемой живой и мыслящей материи хотел вырвать ответ, услышать голос Вселенной, ее смыслоизлучающий крик».
«Философская жестокость, — усмехнулся я. — Ишь ты, к каким уловкам прибегает старпом, чтобы оправдать свою лютость. Хитер!» Читаю дальше и вижу, что старпом сам признается в глупости и безнадежности своих «философских» методов в попытках нащупать истину.
«Ну и чего я добился? — пишет далее этот «философ». — Ничего… Сижу вот сейчас на камне, раздавленный хандрой. Словно валяюсь у подножия горы, на вершине которой покоится цель моих исканий. Сизифов труд… Да, я камень Сизифа, но без Сизифа. Наделенный собственной волей и разумом, камень этот, то есть я, с тяжким трудом взбирается на вершину горы. Кажется, еще один шаг, еще миг — и я у цели. И вдруг камень срывается, с грохотом катится вниз. И мой обессиленный, избитый и покалеченный при падении разум лежит на дне пропасти. С проклятиями и стонами разум встает и еле ковыляет на своих костылях».
А ведь и впрямь недурно пишет старпом. Он мог бы стать хорошим эссеистом и даже художником слова. Невольно проникаюсь симпатией к этому страдальцу, жертве своей неуемной страсти.
Но читаю дальше. Там, кажется, что-то про нас, устроившихся в приморской вилле. Но пишет-то он как! С этакими снисходительными, иронически-барственными нотками.
«Побывал я как-то на вилле, в этой обители возвышенного отдохновения и пиршества разума. Попил чайку у пылающего камелька, поговорил всласть с интеллигентными людьми. Мило, уютно и приятно. Очень приятно! Но так жить изо дня в день, всю жизнь? О ужас! Да и чем они отличаются от дураков на пляже? Такое же торжество ублажаемой, самодовольно хрюкающей материи, полное забвение конечных смыслов и целей. Даже капитана засосало болото мещанской жизни. А художник вообще законченный пошляк.
Кстати, художник нарушил сегодня мое одиночество, присел рядом со мной на камень и начал зудеть, поддразнивать меня, подначивать. И этого пошляка, это тусклое и тоскливое ничтожество я считал космической личностью? Самим звездным дьяволом? О Господи, избавь меня от помрачения разума».
От обиды у меня запрыгали строчки перед глазами. Пытаюсь читать дальше и вижу: «ординарность», снова «пошляк». Нет, это уж слишком! Я выскочил из-за стола, не желая читать старпомовские ругательства. Этого негодяя я, видите ли, разочаровал, чуть ли не оскорбил тем, что оказался обыкновенным человеком, а не дьяволом.
Возмущенный, я ходил из угла в угол. Немного успокоился и прислушался. Тишина. Даже шагов часового на палубе не слышно. Видимо, заснул. Я взглянул на часы: впереди еще целая ночь. Я подошел к столу и конечно же не удержался от искушения. Стоя, развернул следующую тетрадь и — Боже мой! — что вижу:
«А художник мне представляется бесконечно глубокой, интересной и непонятной личностью».
«Вот это другое дело», — усмехнулся я, сел за стол и начал читать внимательно.
«Обыватель? В том-то и вся суть! Сидя сейчас за столом, я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить, представить себе в воображении, каким кажется художник в земной, вещественной жизни. Особенно здесь, под блаженными облаками. И вижу: в кресле вальяжно развалился обыватель и самодовольно изрекает пошлости. Вот тут-то и выпрыгнула догадка: видимость! Это же маска дьявола! Он — вот что важно — и сам не подозревает, что носит маску. Да, первое, что бросается в глаза, — его обыкновенность, обычность. Но уж настолько нарочитая, как-то по-особому подчеркнутая, что видится в этой обычности, обыкновенности и реальности нечто необычное и… нереальное! Нереальное и страшное! Какой-то завораживающий холодок пробегает по моей спине, и сладкий испуг стучится в сердце: это он!»