В августе мы с братом таскали мешками кедровые шишки из кедрачей, вдоль речного болота. Фиолетовые липкие от прозрачной смолы, после варки в чугунке, орехи казались слаще мёда. Мешки с шишками поднимались на потолок избы, там высыпались на брезент. Часто ореха хватало до нового урожая. На осенних каникулах, приезжая к бабушке в Егоровку, первым делом я лез по скобам в бревнах из темных сеней на потолок избы. Парили шишки в русской печи в чугунке.
Ныне на месте усадьбы временная пилорама. Мужики пилят шпалу из привозного леса. Дом не обжит по-людски, используется как времянка для рабочих. За пилорамой огородная пустошь, наваленная бревнами, обрезками горбыля. Земля разворочена тракторными гусеницами. И нет ни в чем порядка и толку. А главное — смысла…
Особенно много над дедовой усадьбой стояло скворечников. Высились они на высоких жердях над заплотами, плыли эти игрушечные птичьи домики в вольной глубине неба навстречу облакам — над крышами поветей и сеновалов. Гнездилось много блестящих углем скворцов! И дом Василия Павловича Шелегова в деревне искать было просто по туче скворечников и голубям над усадьбой.
Скворечники и голубятню мастерил брат Петр. Брата я любил. К нему и тянулся из города в подростках. Старше меня он на двенадцать лет. Брат учил ловить птиц, мастерить из сосновых лучин птичьи клетки. На усадьбе плодилось много голубей. Гнезда тянулись ячейками высоко под козырьком дома и амбарной крыши. Дух захватывало, когда стая голубей взбивался в небо.
Дед во всем порядок любил. Непьющий всю жизнь, хлебосольным человеком для людей жил. Над домочадцами издевался. Знахарем был известным. Вечно кто-то в доме излечивался, приезжие издалека. Одно лето привезли из города молодую женщину: «кожа да косточки — посчитать можно». Больница отказалась. Дед поднял на ноги эту женщину за месяц на моих глазах. Утром и вечером усаживал ее напротив себя на другой край стола. Выпроваживал из кухни всех. И «шептал на воду» в литровой медной кружке.
Сидел я в такие минуты тихо, дед никогда меня не гнал, хмурил кустистые брови. Шептал он на воду вкрадчиво, сухо поплевывал на пол, себе под ноги. Больная выпивала эту воду до захода солнца. И так каждый день. Бабушка поила ее парным молок. Выздоровела. Вскоре пришла посылка из Норильска. Подарки: теплая рубаха деду и бабушке отрез на платье. Денег не брал за целительство. Домочадцев же держал в ежевых рукавицах. Однажды сын Володька напился, утром просит: «Батька, дай похмелиться».
— Дёгтя ему, старуха, налей. А не самогонки», — запретил он охмелять сына. Володька заплакал:
— Ты — хуже Берии! Людям, все отдаешь, а мы голодными из-за тебя выросли.
Внуки деда Василя любили. На маёвку выдавал каждому по железному полтиннику. Лечил дед любые болезни. В то лето жил я восьмой год на земле. Во время пахоты с братом Петром — он за ручным плугом, сидя верхом на лошади, набил я копчик до крови. Накупался после горячего дня в запруде у моста. И пошли чирьи. Но спине, ягодницам и ногам. От боли спать перестал. Как-то бабушка и зовет ласковым голосом: «Иди, дед зовет». Вышел я на крыльцо к деду. Редкий туман, постройки смазаны. И ударил первый луч с востока. Бабушка вынесла горячий каравай, вынутый только что из русской печи.
— Сымай портки», — повернул меня спиной к солнышку.
— Нагнись. — Выщипнул мякиша из хлебного каравая. Скатал его, после чего обвел им каждый чирей, пошептал, поплевал. Хлебный катыш кинул старой суке. Спал я теперь спокойно, чирьи «вышли навсегда».
Кобелей он держал по три-пять. Сука старше меня была. Скормил дед ей хлебные шарики по числу чирьев. Засохли! На другой же день.
Прожил дед Василь на земле коротко. Умер от болезни легких. Умирая, наказал: «Всю скотину продайте. Иначе вся худоба издохнет». Так и случилось. Падеж домашней скотины за полгода опустошил двор. Пришлось заводить молодую корову, покупать пару ягнят. Птицу падеж не коснулся. Таким и запомнился дед Василь: высокий и худой, лысый череп под летней «папахой» из шкурок рыжих щенков. Таким он и был в то утро, когда меня лечил.
Опрятным и чистым знался в детстве двор дедовской усадьбы. Обитало много живности, каждой твари по паре. После смерти деда в шестьдесят шестом, бабушка отпустила всех собак с ошейников. Куда кобели ушли в тайгу, не известно. Но и в деревне их больше не видели люди. Старая сучка не покинула двора, и пришлось опять посадить её на цепь, чтобы не кидалась на скотину.