— Жаних пришел! Проходи, проходи, жанишок! — Валентину всегда оживляло присутствие детей, добрых людей, никого и никогда она не обидит, не унизит, постарается подравнятся под человека, поучавствовать. И Петру как-то не представлялось: Колесень и Сеня Печенок, обещающий чулки при сватовстве — муж и жена?
— Я тута, братка, Петр Сылыч, жану твою сватал, пока ты в гуртах скот пастил. Чшулки ёй обещал. Не хотить за мене идти. Мне, говорит, Сылыч всех дороже.
— Не бреши, ботоло. Так уж и сказывала, — встряла сидевшая тут же Матрена. — Хошь бы к празднику прибрався. Ходишь лешаком, детей пужашь. — Марина спряталась за бабку. Вид у Сеньки действительно… Непомерно большие, загнутые носками, закочуренные мучной пылью кирзачи, на ширинке до самой мотни пуговиц нет, старый шерстяной костюм до того выбелел и местами потрескался, что походил больше на плеву кислого засохшего теста, чем на ткань, которая зовется одеждой. Опять же эта кепчонка в кулаке, чуб, как кабанья щетинка, глаза, вдавленные к затылку, маленькие и неразумные. Тут уж и Матрене перечить нечем.
— Дай мать, если есть, — раздумал уходить Петр, сам присел на длинную лавку, что у порожной стены. Семена пригласил. Валя ушла на кухонку, порылась в столе. Вернулась с неполным стаканом самогонки, с краюхой утрешнего хлеба, поверх которой отстружила добрую полоску сала. Сало взяло тепло из хлеба, запрозрачилось.
— На, миленькай, жанишок! Шо ж, таперь, жалко этого добра. Не умирай токо, жави долго.
— Ох, ты горе горькое… — забубнила Матрена, — и чи жись-та с людьми вытварят….
— А ты, чо ж это самое, без телогрейки-то ходишь. — Колесень приняла стакан и отступила от Семена к столу. — Али потерял, иль пожег?
— Вчоры, дровы помогал Саре резать. Мужики там с бензопилой. Ну, так и я. Напивси. Потеряв иде-то. И шапку тожа. — «Сарой» на деревне звали Шуру-бобылку. Тоже горемычная, не лучше Семена, одинокая, выпивоха. Сыночка, однако, с кем-то умудрилась прижить, растила. Гнала самогонку. Мужики часто от баб у ней пропадали. Бабы грозились спалить «Сарин вертеп». По этой причине Шуре тяжело жилось — от деревенских баб помощи не дождешься. А мужикам, известно…Валентина тоже осуждала Сару, но зла на нее за Петра не держала. И Володька, царствие ему небесное, мимо Сары не прошел.
— Сынка у Сары, яму шапку отдал, — вспомнил Семен. — Мужаки-то все под юбку, кавда выпили. А сынка ёё, видит. Шапки нет — на улку убёгнуть. Отдал яму…
— Ах Ты, Боже! Ты мой, Боже?! — Матрена заутирала щепотью рот. — Ах, люди…Убогих, обижать?..
Петр слушал речи Семена хмуро: «Пил у Сары и он. И не один, и не два раза. Сара пыталась даже своего пацана Ваитьку к нему привязать, будто отец он. А подрос Витька, увидели, кто отец: вылитый лицом — Мишка Бычков, сосед через дорогу. Еле отвязался тогда от Сары. С Валей еще ничего не решено было…»
— Тимофеевна, там, в кладовке шапка моя, в которой я пастил, фуфайка ешо добрая. Отдай человеку…
— Отдам, Петр Василич, — согласилась Валя. — И катанки старые мамины отдам. Мать-то твоя как? Семушака — горюшко, ты наше…
— А што мать? Ляжить. Умирать собралась посля праздников. Жалко, конэшно. Но рази это жисть?
— Ну, так я пошел, поднялся Петр. — Погреюсь.
Прежде чем идти до бани, Петр вышел за ворота, будто кого-то ждал. Чувство такое.
От ворот виден хорошо взволок до Зимника. Тепло в воздухе, сыро. Метель будет, решил Петр. Снег на тракте растаял и оттого сырая дорога виделась сейчас среди таёжной просеки, будто залитой кровавью, среди белого великолепия. Тракт отсыпают ежегодно дорожники дробленным на карьере красноватым пережженным известняком, геологам известным, как «аргиллиты». В дожди полотно тракта плывет, лесовозы разбивают колею так, что на мосты садятся. Как дойдет пьяненький Печенок в своих дырявых кирзачах? Надо бы хоть ему резиновые старые дать. С тем намерением он и вернулся в избу, прихватив резиновые сапоги в кладовке.
— Обувайся, — бросил сидевшему на лавке Семену. Похмелившись, убогий человек совсем осоловел. Валентина собрала Семену сумку для матери, поклала свежего хлеба пару булок, сала ломоть. Больше и дать нечего.
— Теперь все. Пошел. — Коротко подтвердил свое намерение Петр идти на жаркий полок. Без него разберутся теперь.
3. Валентина
Упарился на этот раз Петр на удивление быстро. Отдыхал же в предбаннике, как всегда. Изредка глотал, задрав чайник, настывший брусничный морс, отирал с лица ручьевой пот простынею, все было на своем кругу, но удовлетворения от бани нет. Дверь приоткрыта. Баня выстудилась, пока он сидел. За Петром собиралась Валя с матерью и Маринкой. Бабы жаркой бани не терпели. Каменку, он, правда, не выхлестал еще, поэтому не удовлетворившись двумя исхлестанными вениками, снял свежий, из висевших тут же в предбаннике по стенам. Париться все ж таки не схотел. Поддал полный ковш, обварил на опальном духу веник, забрался на полок, подложил побитые голики и свежую березу под голову, прилег и закрыл глаза. Только сейчас, хватанув горяча и с горяча, Петр ощутил: от бани тело свое взяло. Решил, домокнет последним потом и на сегодня ладно будет. Жар, сразу хлынувший с каменьев, обвял и показалось Петру баня истомным июльским березняком, парным и застойным от созревающих трав. И сразу подумалось, нарочно ему грешилось от подушек о чем-то другом, только бы не о главном.