Здесь как нельзя лучше проявляется избирательность памяти человеческой. Вся родня помнит, как девки проходу не давали, как гонял Пекуш окрестные поселки, но, как-то странно, выпадает причина, заставившая его в 23 года уйти добровольцем в Красную армию. Что-то таки было, но вот до и после память сберегла, а этот промежуток-хоть умри, нету!
Видимо, и в РККА он держался довольно независимо и по шахтерcкой традиции независимое свое мнение высказывал, а иначе как объяснить, что почти за 10 лет службы, он так и остался простым красноармейцем. Ну, это нам плевать,мы никогда за чины не боролись,тем паче не прогинались. Ни перед кем.
За рослую могучую фигуру, а может еще за какие грехи, таскал он пулемет. И косил он своим пулеметом гитлеровцев в хвост и в гриву. В отступлениях и окружениях,в котлах и контратаках. Многократно раненый,все таскал за собой пулемет и бил захватчиков. Хлебнул, одним словом, как и все простые воины, перенесшие всю тяжесть поражений и побед.
В Белоруссии, под Витебском, в октябре 43 -го, пошел он со всеми на штурм сильно укрепленного пункта. В жестоком бою перевес был то у одних, то у других. И, как-то вышло,что Пекуш оказался самым старшим. И осознавая всю ответственность, видя бесполезность жертв обильно покрывших землю, в случае,если придется, не смотря ни на что отступить, Пекуш встал под огнем и, увлекая солдат на воинский подвиг, помчал на врага.Он бежал, таща за собой "максим", падал и помогал себе огнем, вставал и, не смотря на раны, стремился вперед. Только когда перелом в бое был неотвратим, он начал прислушиваться к себе, присматриваться к чернеющим сгусткам крови вокруг позиции, и понял, что ему уже не плясать на вечеринках. И больше нет завидного жениха Пекуша, а есть одноногий инвалид, который уже не то что жених - не боец вовсе. И не пулеметчик, и не шахтер. Инвалид! Инвалид!!!
Правая нога была перебита выше колена. Как-то она еще держалась, и только что он на нее опирался в беге. И не чувствовал ничего, и не знал пуля это, или осколок. В горячке боя он даже бегал на этой полу оторванной ноге.Наверное, сложись иначе, он бы и теперь побежал, вперед или назад. Но бой стихал, пришло время подводить итоги, считать потери и зализывать раны.
Еще год он скитался по госпиталям. Но, все же вернулся в свой поселок. Первые радости встреч, первые печали по не пришедшим...
В 45-ом люди в Горловке были разные.
Вот прошмыгнул кто-то, стыдливо пряча глаза. Вежливое "здрасьте"с чувством вины у переживших оккупацию. Вот вернувшиеся из эвакуации. Хлебнули горя и пока не нашли себя на своем прежнем месте. Вот солдаты из госпиталей, идущие на поправку, хищно стреляющие глазами, где чего плохо лежит. А вот хозяева жизни - интенданты всяких мастей, сытые уверенные, с высоты своих выгод посматривающие на людей.
Шахтный плотник, старый собутыльник и приятель, соорудил Пекушу из досок, взятых на лесном складе, и пары ремней, нечто похожее на протез. Теперь Пекуш учился ходить на одном костыле. И поскольку горя было много вокруг, а времени также много и бесполезно, Пекуш , и до того часто пивший, начал пить всегда. Утром, днем, вечером, ночью...
Как инвалид второй группы получал пенсию, которую в первые же дни пропивал. Так уж повелось - есть деньги - угости! Затем угощали его.
И поскольку сытые рожи интендантов не помещались в общую картину разгрома и великого горя народа, он эти рожи бил. Пекуш непрестанно заводился будь то в пивной, на базаре, на улице - да где угодно. Встретив такого самодовольного победителя он суровел, наливался злобой и ....как на грех у тех хватало дури что-то гавкнуть в сторону инвалида. Тут уж бойни с тыловыми крысами не избежать... В особо тяжелых случаях, когда численный перевес был значительным , Пекуш отстегивал ремешки, и освободив протез, бил им обескураженного противника, страшно матерясь и круша беспощадно налево и на право. Только сердобольные женщины, чей визг привлекал внимание общественности, спасали Пекуша от убийства. Всякий раз вовремя оказывался поблизости наряд милиции, или комендантский патруль и Пекуша забирали...
В воронок бросали сначала Пекуша, потом его костыль, потом, посовещавшись накоротко, бросали вдогонку протез.
Спустя пару - тройку суток он приходил к сестре Мане. Избитый и изможденный от вынужденной трезвости, радостно опрокидывал стакан самогона, выдаваемый для лечения, и хмель начинал вытеснять из его нутра горестную слезу....
-Маня,что ж это такое делается. Я ж инвалид, а эти,...я за них кровь проливал, ногу на фронте потерял, а они тут зажрались, суки, меня, ветерана, я едва на одной ноге стою, а они сзади валенком с песком - хрясь по горбу!Ох,мне бы дотянуться до них, хоть до одного, я б его гада...
-Петя, успокойся, посадят ведь, черта окаянного!
-Хто? Миня? Да я...кровь за них проливал, ногу потерял, а они, что со мной делают! Я их убивать буду! Как фашистов буду...
-Ну, все, разошелся, иди от селя! Ему стакан, а он буянит сразу.
-Маня, Маня, ты хоть старшая, мине не замай! Я кровь проливал....
Как-то все ему сходило с рук. Кто знал, боязливо обходили стороной, кто не знал -нарывался на скандал с битьем протезом.
Друг плотник чинил ему протез, который становился все лучше. И грозил сколотить тележку, как у других инвалидов, чтобы Пекушу нечем было воевать со всяким сбродом себе на горе. Пекуш возражал, дескать у него еще есть нога, и он на ней одной кому хочешь морду начистит, и если плотник туда же, то и ему щас засветит. Ах, так, возражал плотник, ему помогаешь , а он драться грозит...
И катилась так вся его недолгая послевоенная жизнь, пропадающая в треугольнике -пивная - драка - ментовка.