С другой стороны, я говорил, что, если бы Франция победила Голландию, нам непременно бы пришлось — разве что Франция воспользовалась бы своей победой лишь в той мере, в какой это дозволялось договором,— возобновить войну с ней. И посему, коль скоро мы заключили мир, нам надлежало сделать это вместе с союзниками и вынудить Францию пойти на те условия, которые бы их удовлетворили. Мой способ рассуждения был либо столь мало понят, либо столь много извращен, что на меня посыпались бесчисленные обвинения в печати, будто я призываю к войне с голландцами, хотя я не писал и даже в мыслях не держал ничего похожего. Но это лишь безделица в сравнении с тем, сколь гнусно я был оклеветан. Как бы то ни было, мне хочется сказать о мире следующее: хорош он или плох, у нас, можно сказать с уверенностью, есть все основания радоваться за Его Величество царствующего государя, который, восходя на трон, застал в стране мир, и, так как у французского монарха руки связаны договором, он не может, не допустив самого грубого нарушения его, внести сумятицу или что-либо подобное в спокойное и безмятежное владение короной нашим государем, как бы того ни хотелось некоторым.
Я нимало не сомневаюсь, что даже если бы война была в разгаре, мы и тогда сумели бы сберечь корону для нынешнего государя — ее единственного законного владельца, но думаю, что это было бы не столь легко, бескровно и неоспоримо, как произошло ныне благодаря миру — сие есть то единственное, что я в нем ценю.
Далее я перейду к общему возмущению тем, что министры поддерживают Претендента. Свое суждение я выскажу со всей серьезностью и прямотой, с какой всегда высказывался в таких случаях: если они его и поддерживали, я этого не замечал и не имел причины давать тому веры. Одно я могу свидетельствовать твердо: даже если то было так, я никогда не принимал участия в подобных действиях и ни от кого из министров, с коими я имел удовольствие быть знакомым или беседовать, не слышал ни слова, сказанного в поддержку Претендента, но многажды удостаивался чести слышать, как они заявляли, что не имеют ни малейшего намерения препятствовать воцарению Ганноверской династии.
Мне могут возразить, что тем не менее они могли держать сторону Претендента; может, и так, но это уже не имеет до меня касательства, ибо защищаю я не их, а самого себя.
Поскольку мне никто не предлагал оказывать подобные услуги, я продолжаю утверждать, что не верю, будто сие когда-либо входило в их намерения, и мог бы подтвердить это различными соображениями, чего не стану делать по несущественности этих доводов для моего рассказа. Но даже если бы они и были в сем повинны, с меня довольно и того, что сам я никогда ни в чем похожем не участвовал и никогда, ни словом, ни действием, ни помышлением, не согрешил против протестантского престолонаследия и воцарения Ганноверской династии. А если министры в сем повинны, я этого не видел и не подозревал.
Когда возникла необходимость уличить людей, и впрямь поддерживавших Претендента, это оказалось бедствием для министерства. Члены бывшего министерства, когда их обвиняли в покушении на церковь и в том, что они поддерживали, объединялись и вступали в сговор с диссентерами, в ответ говорили: « Да, мы поддерживали диссентеров, но ничего для них не сделали» (и, кстати сказать, так оно и было). Точно так же отвечали нынешние министры: «Да, верно, мы использовали якобитов, но ничего для них не сделали».
Но об этом к слову. Обе партии, оправдывая то, чего они оправдать не в силах, ссылаются на необходимость. Мне бы хотелось, чтобы они обе избегали необходимости творить зло. Ибо это, несомненно, худшее оправдание на свете, и используют его обычно, чтобы оправдать все самое худшее.
Я всегда сокрушался о том, каким бедствием — я это понимал — было для бывшего министерства то, что они нанимали на службу якобитов. Это, конечно, дало его врагам отменный повод обвинить всех членов кабинета в том, что они поддерживают Претендента. Но тут не было среднего пути. Виги не дали им удачно отступить, и не дали ни малейшей возможности предпринять другие шаги иначе как с риском полного уничтожения. Они отважились пойти по этому пути в надежде, что наконец останутся одни, без той и без другой партии, но в этом они, разумеется, ошиблись.
Однако у меня есть все основания думать и поныне, что Ее Величество никогда не отступалась от Ганноверской династии.
Коль скоро мне никто и никогда не предлагал и не требовал сделать что-либо противное видам Ганноверской династии, можно ли обвинять меня в тайных умыслах других людей, даже если они у них и были, хотя я и по сию пору твердо верю, что таковых не было?
Я вижу, что иные лица весьма склонны убеждать всех людей на свете, будто все, поддерживавшие бывшее министерство и состоявшие на службе у бывшего министерства или у королевы, поддерживали Претендента.
Бог свидетель, что это не так, я думаю, что можно не трудиться возражать на это. О себе же могу сказать твердо, что это ложь и всем это известно. Я полагаю, что сама та легкость и безболезненность, с какой Его Величество был коронован, противоречит сим наветам, кои служат, по-моему, лишь одной цели — внушать ненависть ко всем, кто сохранил чувство долга и почтения к покойной королеве. Подданный далеко не всегда властен над поступками своих монархов и не всегда может спросить, каких людей те понимают, какие партии приближает к себе. Так пусть они не нарушают конституцию, пусть они правят по закону, чтобы тот, кто им служит, не был замешан ни в одном противозаконном действии и чтобы от него не требовали ничего не совместимого с правами и законами его страны. Если же правда не восторжествует, удел того, кто служит королю, окажется печальнее удела того, кто нанят к частному лицу.
Ни в чем таком я не повинен; во всю свою жизнь, служил ли я королеве или ее министрам, я ни в чем не изменил протестантскому престолонаследию и законам и правам моего отечества — никто не может упрекнуть меня ни в чем подобном.
Я никогда не видел, чтобы королева или кто-либо из ее министров прибегли к произволу, пренебрегли законом, нарушили правосудие или применили насилие в какой-либо части управления, до которой я имел хоть самое малое касательство.
Если я в чем и провинился перед вигами, то только в том, чего не делал,— я не участвовал в громких поношениях королевы, министров и их действий. И если в этом состоит мое преступление, то признаю я две вины.
1. Я никогда не понимал, по какой причине их недовольство дошло до такой крайности.
2. В тех же делах, где, как говорилось выше, я понимал, что заставляет меня сокрушаться и сетовать, и где я не мог ни поддержать, ни присоединиться к свершавшемуся, как это было с якобитами и с миром, на мне лежал долг молчания, которое и прошу простить мне.
Я держусь самого высокого мнения об особе моего покровителя и шлю ему самые горячие пожелания благоденствия, на какие только способны подвигнуть меня любовь и признательность.
Я всегда верил в то, что он искренне печется о благе протестантской веры и нашего отечества, и буду чрезвычайно опечален, ежели сие окажется неверным. Я должен повторить вновь, что он всегда и во всем предоставлял мне полную свободу полагаться на собственное мое суждение, никогда не понуждал меня писать что-либо или избегать чего-либо, никогда не навязывал мне свою волю и ни в чем не ограничивал, никогда не видел в глаза ни одного моего сочинения, прежде чем оно выходило из печати. И обвинение, будто я писал под его диктовку, есть величайшая клевета, какую только можно измыслить. Если из-под моего пера вышло что-либо вредное, несправедливое или лживое, он не имел к тому ни малейшего касательства, и честность повелевает мне заявить, что вина за то лежит на мне.
Но если обвинение, будто он руководил моими писаниями, есть поклеп, возводимый на вышеозначенное лицо, то обвинение, будто я писал для него за плату или за мзду, есть клевета на мою особу. Со всею искренностью, торжественностью и серьезностью, какие только могут быть присущи христианину, я заявляю, что, кроме денежного содержания, упоминавшегося мной выше и назначенного мне по воле Ее Величества в ту пору, когда у власти находился милорд Годольфин, я не получил ни от бывшего лорд-казначея, ни от какого-либо иного лица, действовавшего по его приказу или с его ведома, ни фартинга, ни того меньшей суммы и приписываемое мне корыстолюбие, якобы привязывавшее меня к его светлости, не помогло мне взыскать долг, причитавшийся мне от другого кабинета. И да поможет мне Господь!