обжорами. Прыгало пламя по лицам; словно агатовая тяжелокаменная стена, стояла перед верандою ночь; чавкали и жевали рты, отсветы пламени играли в сале, текущем по губам и рукам едоков; лохматые шапки сдвигались над деревянными блюдами и котлами. Я уже давно изнемог от пресыщения и только наблюдал за этим беснованием урчащих, на глазах у меня разбухающих животов, а люди вокруг меня все ели, ели, рыгали, чавкали, чмокали. Зауэрман, прижавшийся к стенке, бегая тревожными глазами и, бедняга, вовсе не притрагивался, к еде. Никто не разговаривал. До разговоров ли было? О, я хорошо поел в эту ночь!
Я думаю, неспроста закатил Закирбай такое пиршество в одинокой зимовке. Думаю, хотел умаслить Юдина и меня, перед тем как передать нас кызыласкерам.
2
Ночь после этого пиршества была бредовая. Дул ледяной ветер. Кошма лежала под нами, нам нечем было укрыться. Я коченел и всерьез боялся замерзнуть. Я не слышал журчания ручья, он покрылся коркой льда. Температура была на несколько градусов ниже нуля. Под головой у меня не было ничего. Я подкладывал под голову руки и дышал на пальцы, но они все-таки не сгибались.
Юдин, проснувшись, лежал, приоткрыв глаза. Тахтарбай улегся вплотную ко мне в тулупе, надетом на голое тело. Он стонал, кряхтел, расцарапывал свою чесотку, переваливался с боку на бок, что-то отчаянно бормотал, внезапно вскакивал с экающим вскриком, дико озирался, ложился опять. Зауэрман лежал, содрогаясь крупной дрожью; он уже ничего не смел говорить после того, как признался нам, что топор, которым киргизы рубили мясо, он спрятал себе под бекешу, и мы разозлились на старика, велели ему тотчас же положить топор на прежнее место. В самом деле, что подумали бы эти бандиты, хватившись топора, не найдя его на месте и обнаружив его у нас? Польза от владения таким "оружием" была бы для нас сомнительна.
Басмачи спали внизу, под верандой, и еще где-то. Спали не все--то здесь, то там слышались голоса. Закирбай лежал на веранде, вставал, уходил в ночь, возвращался, ходил по веранде из угла в угол, останавливался, прислушивался... Тело мое чесалось. Я боялся заразиться Тахтарбаевой чесоткой. Я до одури хотел спать, я ослаб от холода и бессонницы, но заснуть не мог; мысли путались. Ночь была бесконечна, все чувства мои притупились, и я заставлял себя шевелиться и ворочаться с боку на бок, потому что холод сковывал меня сладкой и страшной апатией. Кажется, у меня были галлюцинации. Смутные бредовые видения той ночи до сих пор вспоминаются мне. Думается, если б я заснул в ту странную ночь, утром меня нашли бы замерзшим.
3
Еще до рассвета, еще в темноте Закирбай разбудил всех спящих. Вывели лошадей (лошади не были расседланы на ночь), и мы всей оравой, не разводя огня, не согревшись, выехали. Когда на хребте скачущей лошади я начал медленно отогреваться, мне казалось, что меня колют миллионом иголок, но я радовался, что оживаю. Мы ехали вчерашним путем, направляясь к Суфи-Кургану.
У зеленой ямы., где вчера мы пили кумыс, к нам по склону горы шагом спустился Суфи-бек, поздоровался и молча поехал с нами.
Рассветало, утро было бледным, по вершинам гор ползли туманы; небо медленно наливалось прозрачной голубизной. Перед подъемом на перевал встретилась группа киргизов; мы подъехали к ним, остановились и спешились. Тут были все, кого мы уже знали: мулла Таш, Умраллы, Джирон и другие, имен которых я не знаю. Был и вчерашний наш посланец. Он подал Юдину записку из Суфи-Кургана. Юдин прочел и передал мне:
"Начальнику Памирской экспедиции товарищу Юдину.
Местонахождение неизвестно.
Получил два ваших донесения. Сообщаю: путь до Суфи-Кургана свободен. Район вообще не спокоен. Отряда не высылаю, так как при приближении отряда вас могут подбить. В случае опасности -- известите. Передайте всем, что, если тронут вас или ваше имущество, немедленно выброшу 50 сабель при двух пулеметах. Закирбаю не доверяйте, боюсь, что он вас подведет. Ваше спокойствие нужно.
С товарищеским приветом начальник мангруппы..."
Подпись была Черноусое, но тогда мы не разобрали ее. Мы в стороне от других обсуждали записку. Было ясно: отряда по каким-то причинам выслать не могут. Начальник мангруппы, несомненно, учитывал, что письмо это, прежде чем попасть в наши руки, будет прочитано басмачами, так как среди них может найтись кто-либо, умеющий читать по-русски.
Если б застава имела возможность выслать отряд, вам не писали бы никаких записок. Отряд уже давно был бы здесь.
В глубине души мы и не рассчитывали, что за нами пришлют отряд.
Юдин, переводя записку на киргизский язык, прочел ее вслух Закирбаю. Пропустил только то, что касалось самого Закирбая, и то, где говорилось, что нас "могут подбить". Записка произвела должный эффект. Закирбай слушал почтительно.
Он предупредил нас, что по пути, по щелкам, сидят басмачи. Если мы поедем на заставу сейчас, они могут нас обстрелять. Лучше нам не ехать. Предлагал вернуться в зимовку, пожить там день или два, пока не уйдет банда. Мы, однако, решили ехать сейчас же. Довольно томительных ожиданий. Авось проскочим! Сам Закирбай отказался сопровождать нас. Он сказал:
-- Когда приедете на заставу, напишите письмо, что советская власть прощает меня. А то я не знаю. Ты говоришь--простит, а, может быть, кызыласкер-начальник скажет другое? Когда напишешь письмо, я приеду сам.
Юдин опять просил седло для меня, и Закирбай сделал неожиданный жест -он предложил мне свою превосходную кобылу.
Мы выехали на заставу. С нами поехал только один киргиз, чтобы вернуть лошадей Закирбаю.
Глава одиннадцатая
освобождение
1
-- А ну, нажмем?
-- Давайте...
Мы нагнулись над гнедыми шеями, земля рванулась назад и пошла под нами сухой рыже-зеленой радугой.
Кобыла распласталась и повисла в яростной быстроте. Ветер остался сзади. Ветром стали мы сами. С острой, внезапной нежностью я провел рукой по темной гриве и понял, что эту породу нельзя оскорбить прикосновеннем камчи,-- на такой лошади мне никогда не приходилось сидеть. С нервной чуткостью она лежала на поводу и на поворотах кренилась так, что я едва не зачерпывал землю стременем.
Подъемы, спуски, обрывы, ручьи, рытвины, камни-- она все сглаживала неоглядной своей быстротой. Я верил в нее, я знал, что она не может споткнуться. Если б она споткнулась, мы бы рухнули так, что от нас ничего бы не осталось. Кобыла курбаши, главаря басмачей Закирбая, хорошо знала, как нужно вынести всадника из опасности. Мы устремились по руслу реки. Две рыжие отвесные стены, казалось, неслись, как нарезы ствола от вылетающей на свободу пули. Отвесные стены были перерезаны щелками. Мы знали--там сидят басмачи. Между щелками я немного сдерживал кобылу, здесь было менее вероятно получить в спину свинец. И кобыла меня поняла: она сама уменьшала ход между щелками и сама выгибалась в стрелу, когда мы проносились мимо щелки, из которой мог грохнуть внезапный и ожидаемый выстрел. Я неизменно опережал всех--у всех лошади были хуже. Что было делать? Я домчался бы до заставы на час раньше других, но мог ли я оставить спутников позади себя? Вырвись басмачи из щелки, меня б они не догнали, но зато наверняка они столкнулись бы с Юдиным и Зауэрманом, потому что, преследуя меня, они оказались бы впереди моих спутников. Они перегородили бы им дорогу. И я останавливался. Трудно было заставить себя решиться на это и трудно было сдержать разгоряченную кобылу, но я все-таки останавливался и поджидал остальных. Я стоял, и кобыла нервно топталась на месте. Я стоял и был отличной мишенью, и мне было страшно, и страх мой передавался кобыле; она нервничала и пыталась встать на дыбы. Когда Юдин, Зауэрман и киргиз догоняли меня, я отпускал поводи срывался с места в гудящее быстротой пространство.