О чем говорили они--я не знаю. Вероятно, о том, что скоро оканчивается их срок, и они вернутся в родные колхозы и расскажут женам об этих горах. И, вероятно, они усмехались с гордостью.
В узком ущелье шумела перепадами белесой воды река. Солнце накалило камни ущелий. Пограничники сняли брезентовые плащи и тулупы. С каждым часом они ехали все веселей.
Но в узком ущелье послышался клич басмачей, и со стен вниз разом посыпались пули. Пограничники помчались, отстреливаясь на скаку. Кони знали, что значит винтовочный треск. Коням не нужно было оглаживать шеи. Они вынесли пограничников из ущелья, но тут вся банда остервенело рванулась на них.
Что чувствовали, что думали пограничники,--этого, собственно, никто не знает. Вероятно, осадили коней, и оглянулись. Поняли, что отступления нет, побледнели и замешкались на секунду. И, должно быть, не осознали, что вот это и называется страхом. Но у бойцов сильнее страха действуют досада и злоба. Они прорываются в одном каком-нибудь слове:
-- Даешь!..
И нерешительность обрывается. Пограничники выхватывают клинки и мчатся навстречу банде.
-- Даешь! -- И клинки хрустят по головам и плечам.
-- Даешь!--И басмачи расступаются...
А может быть, пограничники врубились в орду без единого слова, со сжатыми плотно губами, с лицами тяжелее камня? Не знаю. Знаю только, что в банде было не меньше двухсот басмачей и что пограничники прорвались на вершину ближайшей горы.
Этих пограничников банда взяла в кольцо. Пограничники спешились и залегли на вершине. Здесь было два больших камня, и между камнями пограничники спрятали лошадей. Прилегли за камнями и защелкали затворами быстро и механически точно. Басмачи падали с лошадей. Воя по-волчьи, басмачи кидались к вершине и умолкали, в тишине уносясь обратно, перекидывая через луку убитых. Пограничники работали методично. Тогда началась осада, и басмачи не жалели патронов. Много раз они предлагали пограничникам сдаться. Пограничники отвечали пулями. Так прошел день. А к вечеру у пограничников не осталось патронов. Жалобно ржала раненная в ключицу лошадь. Тогда пограничники поняли, что срок их кончается раньше, чем они думали. Басмачи опять нажимали на них. Пограничники сломали винтовки и, оголив клинки, бросились вниз. Выбора у них не было. Басмачи заняли склон. В гуще копыт, лошадиных морд и халатов пограничники бились клинками. Но басмачей было двести, и пограничников они взяли живыми.
Об этом позже рассказали нам сдавшиеся басмачи.
3
Мы вернулись в.казарму. Пограничники расходились. Я слышал разговоры об убитых и их женах.
-- Самые лучшие бойцы были! -- с горечью сказал Любченко, теребя угол газеты, покрывавшей стол в комнате комсостава.
А Топорашев зажегся внезапной злобой:
-- Ну и мерзавцы же!.. А еще их жалеть и не трогать!.. Всех бы их, басмачей, под один пулемет!.. Вот они что с нашими делают!
-- Ладно! -- оборвал его Черноусов,-- Молчи. Не зуди. И без тебя тошно.
-- Чего там "замолчи"? Теперь сам видишь, как с ними миром? Вот что получается. За что наших убили?!
-- За что... За то, что еще революция продолжается... Сам знаешь. Без жертв не обходится. А ты не скули. Может, сам таким завтра будешь. Скулить нечего.
-- Да я и не скулю! -- горячо возразил Топорашев.-- А только злоба берет. Я не могу терпеть этого больше! Посылай меня завтра, я уж им покажу, гадам!
-- Вот потому-то я тебя и не пошлю. В руках себя держать надо. Не царские времена. Соображать надо... Ты думаешь, я сам могу спокойно смотреть на это? Ложись спать. Завтра поговоришь.
-- Спать... Какой теперь сон!--пробурчал, смиряясь, Топорашев, однако скинул с плеч бурку и, бросив на пол, лег на нее.
Глава тринадцатая
ТАКТИКА ЧЕРНОУСОВА
Ночь. Комвзводы лежат на бурках и одеялах. Курят. Не спит ни один. Вскакивают -- курят, выходят на двор, в холодок--курят, возвращаются, ложатся и курят опять. И говорят, говорят, говорят... Возмущенно, негодующе, злобно... И без конца клянут басмачей...
-- Нет, ты должен понять,--в десятый раз возбуждается Топорашев,--такие штуки нельзя оставлять безнаказанными! Чтоб я, кавалерист, смотрел, как убивают моих товарищей, и при этом сидел сложа руки?! Ну сам подумай, что ж это такое?
Черноусов. лежит на кровати, заложив ноги на ее спинку. Курит и теребит усы. Черноусов сейчас один против всех: он опытнее всех и хладнокровней. Он спокоен. Он великолепно знает: его приказ не станет никто обсуждать. Воинский приказ будет выполнен беспрекословно и точно. Но сейчас он разговаривает не как начальник: Топорашев, Любченко и другие--его друзья, по-человечески их душу он понимает, и ему нужно не слепое подчинение приказу, а убежденность подчиненных в правильности политики, которая проводится в этих горах и долинах, в условиях необычных и трудных. И потому он сам вызвал подчиненных на разговор во душам. Черноусов отвечает Топорашеву:
-- Ты рассуждаешь неверно!
-- Почему?--Топорашев резко приподнимается, сидит на бурке.
-- Сообрази сам... Почему я с тобой целый вечер бьюсь? Начальник я твой или нет? Начальник. Мог бы я в порядке приказания сказать тебе: делай так, как тебе говорят, и не рассуждай. Мог бы. И ты бы у меня не пикнул, потому что дисциплину понимаешь отлично. А я вот не делаю этого. Почему?
Топорашев молчит.
-- Чего ж ты молчишь? Ну-ка, скажи, -- почему? Знаешь отлично. Потому что оба мы коммунисты, потому что мы товарищи и друзья, потому что вне исполнения служебных обязанностей... ну, да что я буду азы повторять? Так вот ты и разберись хорошенько: кто эти басмачи? Думаешь,--одни муллы да баи? Как бы не так! Среди них бедняков половина. Обманутых, запутанных, забитых, отсталых, соблазненных посулами и обещаниями, а все ж--бедняков. Баи и муллы--это только головка. Я вот уверен: из этой банды половина перешла бы к нам, если б курбашей своих не боялась. Ну? Согласен со мной?
-- Согласен. Да мне-то какое дело? Раз они басмачи -- убивают, грабят, -- значит, враги. А кто этот мерзавец, что расстрелял Бирюкова--бедняк или бай, не все мне равно? Что я, обязан разбираться?
-- А вот именно, обязан. Карать нужно, но только сознательных врагов, неисправимых... Тебе мстить хочется? А это нельзя. Я понимаю,-- чувство. Человеческое чувство. Я не меньше тебя негодую и возмущен. Но у меня котелок-то варит еще. На то мы и партийцы, чтоб проводить правильную политику. Проще всего было бы выслать тебя с двумя пулеметами и сказать тебе: ликвидируй! И пошел бы ты жечь и рубить всех поголовно. А что вышло бы из этого? В лучшем случае--спокойствие, основанное на страхе, и глухая ненависть, в худшем -- десяток новых банд и новые жертвы с обеих сторон, а все советские начинания, все культурные завоевания революции могли бы здесь, в этих глухих местах, полететь на ветер, и нас обоих следовало бы расстрелять! И все это получилось бы только потому, что у нас чувства, перевесили разум. Или ты иначе думаешь? Ну, говори тогда, чего же ты молчишь?
Топорашев вскочил, подошел к столу, ткнул папиросой в ламповое стекло. Повернулся и оперся об угол стола.
-- Так что ж, по-твоему, надо делать? Для чего тогда мы сюда пришли? До каких пор ждать?
-- Пришли мы сюда, чтоб действовать. Но сейчас надо действовать мирным путем. Мы начеку. Мы не спим над оружием. Но если ты сделаешь хоть один Быстрей не для самозащиты, я ни с чем не посчитаюсь: ни с молодостью твоей, ни с нашей дружбой,--живо в трибунал попадешь... Вот пришли они сюда, видал сам, попробовали, что такое чекистские пули. Ясно, что в рот им смотреть мы не будем, когда на нас нападают. А без этого, смотри, Топорач, держи выше голову. Бирюков и Олейников -- это эпизод, частный случай. Как и экспедиция, вот, и как эти--мургабцы...
-- Ты мне о мургабцах не говори... Ну, наши еще туда-сюда, бойцы... А баб-то, а детей-то за что?
-- Ты дурень, Топорач, ну, как есть дурень. Вот за то-то и боремся мы, чтоб таких мерзостей не было. Что мы намерены делать? Мы должны разбудить в них классовую сознательность. Пусть только поразмыслят бедняки, кто такие их курбаши. Подожди... Вот расколется банда, вот увидишь, расколется, половина сдастся, сама к нам придет, ну, а тогда видно будет--кто руководы, кто коренные басмачи, кто мерзавцы по убеждениям. Эти от нас не уйдут, сдающиеся сами приволокут их, когда бояться их перестанут. А не приволокут--мы сумеем добраться до них... Потому-то и не будем мы выступать завтра. Я отменяю приказ. Еще спорить будешь?