28 мая. Приезжали Закирбай и мулла Таш с несколькими басмачами. Привезли ягтан с посудой и разной мелочью. Привезли растрепанные остатки нашей "канцелярии", в бумагах--пикетажная книжка с кратким дневником Бойе и с той съемкой, которую он делал за минуту до смерти. Мургабцев и трупа Бойе все нет. Наши настояния и ответы "хоп".
29 мая. Весь день поджидал приезда Закирбая, Суфи-бека и других. Никто не явился. Вечером допрос басмача, приехавшего из Куртагаты. Этого басмача я видел в банде. Сидели кружком на кошме в нашей комнате: командиры и я. Басмач--зовут его Абдурахман Абдукадыров--хитрит, и умалчивает, и врет. Приходится вытягивать из него каждое слово. Ненавидящий взгляд и каменный подбородок. Бритая голова. Малахай лежит на полу. Говорит, что послан сюда потому, что "бедняка не тронут". На прямой вопрос: "А ты бедняк?"--поперхнувшись, отвечает: "Да". Говорит, что видел мургабцев, они, мол, еще живы и находятся в кочевке Шарт. Их содержат всех вместе. Назвал имена всех главарей в кочевке Куртагата. Топорач лежит на кровати и при каждом вранье басмача возмущается. Черноусов приказывает ему сохранять спокойствие. При разговоре о мургабцах мы сохраняем терпение только громадными усилиями воли.
Можно ли верить показаниям Абдурахмана? Он явно хочет обелить свою кочевку Куртагата, ссылаясь на Шарт. Юдин не верит, что мургабцы живы. Просто Абдурахман хочет снять с Куртагаты обвинение в убийстве и всю ответственность переложить на Шарт/ Конечно, только в этом смысл его приезда сюда/
5
Я помню: после допроса Олейничев подошел к Черноусову. Олейничев был бледен и как-то необычайно строг. Он молча вытянулся перед Черноусовым, и в глазах его был какой-то особенный сухой блеск--так иногда блестят глаза при лихорадке.
-- Что с тобой? -- спросил Черноусов.
-- Пусти меня... Разреши, я поеду с моими мальчиками...
-- Куда?
Олейничев ответил на выдохе:
-- А вдруг они...--Выдоха не хватило, Олейнччев яростно глотнул воздуха, закашлялся и быстро-быстро проговорил:--А вдруг он правду сказал? Надо спасти, надо вывести их оттуда! Подумай -- а вдруг мургабцы живы?..
Черноусов ничего не ответил. Черноусов хмуро задумался. А пока он молчал, я глядел на Олейничева. Я еще не видел его таким взволнованным.
Трудно далось Черноусову решение. Он бегал из угла в угол по комнате. Все молчали.
Черноусов резко остановился и положил руку на плечо Олейничева. Он еще с полминуты молчал и наконец заговорил мягко, очень тихо, но решительно:
-- Нет... Не разрешаю... Посуди сам, что получится. Куртагатинцы особенно упорны. Конечно, потому, что у них руки в крови, что именно они убили мургабцев... Конечно, убили... Иначе они не упустили бы случая отыграться на их освобождении и привезти их сюда... Так же, как поступил Закирбай с Юдиным и Лукницким... Теперь допустим невероятное... мургабцы живы... Но ведь если Боабек только услышит о приближении отряда, он убьет их мгновенно. Понимаешь? Если до сих пор--до сих пор! -- они живы, значит, по каким-то непонятным мне причинам Боабек решил их не убивать вообще, и, появившись там, ты с твоими "мальчиками" только испортил бы все дело. Понятно?.. Это о мургабцах. Теперь подумай: наш поход сейчас послужил бы к чему? К успокоению всей банды вообще? К рассасыванию ее? Ничуть к бывало... Да... Мы сыграли бы на руку главарям, испортили бы всю нашу политику. Мы не должны, Олейничев, не смеем быть опрометчивыми. Нет, брат, сиди здесь и не рыпайся...
Черноусов перевел дух и снял руку с плеча Олейничева.
Мы заговорили все сразу. Мы целый час волновались и спорили, а потом молчали, потому что признали: Черноусов рассуждал правильно.
Мой дневник за этот день оканчивался словами:
"...Будем ждать утра: на завтра назначен (окончательный срок) съезд сюда главарей--Суфи-бека, Закирбая, муллы Таша и других, доставка мургабцев -- живых или мертвых, трупа Бойе, возврат оружия и имущества экспедиции".
А в следующей записи было сказано:
"...Оружие и часть имущества привезены. Мургабцев и Бойе нет". Закирбай и Суфи-бек настойчиво утверждают, что мургабцы убиты в день взятия в плен. Говорят, что всюду искали и не нашли трупа Бойе. Абдурахман путается. Все трупы у куртагатинцев, которые забрались высоко и ни с кем не хотят иметь дела. Закирбай, Суфи-бек и Абдурахман говорят подробно, но многое утаивают. Все прикидываются овечками. Суфи-бек--"старый человек, никогда и никуда не выезжающий из кочевки, а потому не знающий никого из главарей и не имеющий влияния на Куртагату".
Все трое посланы к куртагатинцам с поручением уговорить их спуститься вниз под гарантию неприкосновенности. Суфи-бек отказался, ссылаясь на боязнь быть убитым куртагатинцами, и мы не настаивали..."
Еще одна запись:
"...Перед вечером явился гонец. Касимов знает его, он был басмачом. Он рассказал, что был в шайке куртагатинцев--они забрались в глубь ущелья, "такого, по его словам, что, если кто войдет, его камнями закидают", -- и вместе с еще двумя-тремя своими дружками вел переговоры. Закирбай, по словам приезжего, на переговоры с куртагатинцами не поехал, а поехал к своей кочевке. Куртагатинцы, "не пожелав здороваться", объявили, что сдаваться не хотят и будут биться все до Последнего. Пришел Боабек, сказал, что если к нему приедет еще несколько аксакалов, то переговоры можно будет продолжить. Тут выступили аксакалы куртагатинцев, заявили, что если Боабек и хочет еще о чем-то рассуждать, то сами они не хотят, их решение биться--окончательно. На вопрос о мургабской группе ответили, что всех расстреляли, и не пожелали дать никаких объяснений".
6
Мы уже восьмой день на заставе, а положение не изменилось: банда не разложилась, сидит неподалеку, действовать боится, но и не сдается, несмотря на обещание неприкосновенности сложившим оружие... Правда, Закирбай вернул взятые у нас маузеры, сломанную берданку и отличную двустволку, вероятно, взятую у мургабцев, вернул и часть нашего имущества.. Но это только Закирбай, чья тактика нам известна. Банда существует. Трупы мургабцев не возвращены. Ими владеет Боабек. Труп лекпома не разыскан. Разграбленные товары склада Совсинторга не возвращены также. Мы на заставе нервничаем. Топорашев и другие снова горячатся: надо выступать, надо действовать оружием, ждать больше невыносимо. Закирбай, Суфи-бек, мулла Таш на заставу больше не приезжают.
-- Вчера был последний срок? Ты так сказал?--калится Топорашев, расхаживая по комнате.
-- Сказал, -- спокойно отвечает Черноусов.
-- Значит, выступаем?
-- Нет.
-- Почему?
-- Я им сказал, а не тебе. Басмачам. И я ничем не угрожал им.
Опять идет жаркий спор. Опять и опять. Как может Черноусов сохранять такое спокойствие? Разложатся. Перейдут. Сдадутся. Сами.
Но ведь это же не по нотам разыгрывается! А что, если не разложатся, не перейдут, не сдадутся?
-- А если из твоей политики ничего не выйдет?-- в сотый раз горячится Топорашев,--Ну, ты представь себе на минуту: не выйдет?
-- Выйдет!--Черноусов хладнокровно расчесывает усы.
Но, кажется мне, и Черноусов начинает терять уверенность. Все чаще он мельком поглядывает в окно: не едут ли? Все меньше рассказывает нам о казаках и о воздушном флоте, все чаще висит на телефоне.
Но вот приходит девятый день. В дневнике моем запись:
"...Сообщение из Гульчи: сдалось с оружием четыре басмача из банды Ады-Ходжа".
Десятый день, и в дневнике запись:
"...Сдались еще двое с оружием. Хороший признак: банда начинает раскалываться. Такое наше "невнимание" к банде действует на нее разлагающе".
...Еще день, и еще запись:
"...Приезжал "случайный путник", сообщает, что все басмаческие кочевки стали на места и хотят мириться, но кочевка Куртагата сдаваться не хочет и просит у других кочевок три дня на размышления.
Другие кочевки говорят куртагатинцам: "Сдайте оружие. Если нет, мы поднимемся на вас-- двести человек, пусть вы убьете десять из нас, мы заставим вас..."
Черноусов добродушно улыбается. Топорашев курит меньше. Солнечный день. Облака отходят и от сердца. Застава оживлена.