А где Хабаков? Нет Хабакова. Мы забыли о нем. Сразу встревожившись, ждем. Зовем его, кличем... Никакого ответа. Юдин посылает за ним вниз Пазора. Пазор уходит, и мы слышим его затихающий голос:
-- Кабахо... Кабахо... Ка-а-ба-хо!
Бледный, потный, до крайности утомленный, наконец появляется Хабаков.
-- Что с вами?
-- Понимаете... вот тут... уже совсем близко, вдруг сердце отказывается работать...
Понимаем, очень хорошо понимаем. Называется это тутэк. Роговые очки запотели, волосы взмокли, слиплись. Штаны -- в клочьях. Хабаков похож на солдата, вышедшего из самой гущи смертельного боя. Он ожесточен. Ему нужно прежде всего отдышаться, тогда он посмотрит на себя, оправит ремень, оботрет лицо от разводов грязи и пота... Впрочем, и наш вид не лучше.
С мраморной стены, сверху, падают камни. Здесь небезопасно стоять.
И неожиданно--грохот, многопушечный грохот. Замираем: где? что это? -и разом оглядываемся. Это не здесь, не вверху, это далеко... Грохот ширится и растет: на противоположной горе грандиозный снежный обвал; видим его от возникновения до конца. Оседает белая громада горы, оседает, скользит и летит вниз с неуследимою быстротой. А внизу, рассыпавшись, взрывается белым, огромнейшим белым облаком,--и удар сотрясает почву, тяжкий гром дрожит, перекатываясь десятками эхо, облако снега клубится и медленно распадается, оседая, как дымовая завеса. Зрелище великолепно. Обвал расколыхал спокойствие гор, раздражил равновесие скал, и через минуту, словно заразившись грохотом, по соседству, через висячий ледник, -- второй обвал, значительно меньший. А во мне вдруг ощущение одиночества и затерянности. Как далеко мы от всего на свете живого!
Анероид показывал 4570 метров. На Восточном Памире мы бывали на больших высотах, но ощущение высоты там скрадывали пологие перевалы.
Вокруг нас, как пули, ложились осколки камней, падающих с холодной отвесной стены. Мы стояли на больших, остро расколотых глыбах, сорвавшихся оттуда, быть может, вчера.
15
Ниили -- самый дорогой и красивый, цвета индиго; асмани--светло-голубой и суфси--низший сорт, зеленоватого цвета. Так разделяют афганцы ляджуар в тех считающихся собственностью падишаха копях. А здесь? Все три сорта. Вот он -- ниили, в белоснежных извивах мрамора, в крупнокристаллическом сахаре отвесной скалы, поднимающейся над нами на 120 метров. Синие гнезда, прожилки, жеоды -- словно синяя кровь забрызгала эту беломраморную гигантскую стену. А вот--бутылочно-зеленая шпинель в кварцево-слюдистых жилах, словно выплески зеленых глубин Каспийского моря. Вот в осыпях, под скалою, обломки ляджуара в три пуда, в четыре, в пять. Здесь, там, всюду, куда ни посмотришь! Сколько всего? Не знаю. Много здесь, в осыпях, сорвавшегося со скалы. А сколько его там, в скале? А сколько его в тех же породах по всей округе? Не знаю, не знаю, это сейчас невозможно узнать!
Мы смотрим вокруг, вниз, туда, откуда пришли. Мы стараемся разобраться в геологии. Мраморы массивны. Под ними--темно-серые, биотитовые гнейсы, очень похожие на те, которые встречались нам на Бадом-Даре, когда мы поднимались сюда. Среди мраморов--пятна рыжевато-бурых, охристых, содержащих железистые соединения, прослоек. Вся Ляджуар-Дара, вся Бадом-Дара рассекают почти отвесные скалы и обрывы, состоящие из той, о которой я размышлял в Хороге, гнейсово-сланцево-мраморной свиты.
Высота отвесных берегов над Ляджуар-Дарой и Бадом-Дарой грандиозна: 600--700 метров, местами почти до километра! А острые зубчатые гребни хребтов с прилепившимися к ним висячими ледниками много выше. Что за горы на юг? Там, на ослепительных фирновых склонах, на ледниках, никто никогда не бывал. Шугнанцы, наши спутники, говорят: "Там нет пути человеку!"
А у меня внезапно--желание: проникнуть туда! Разгадать эти исполинские горы, нанести их на карту, узнать, что находится за этими вот зубчатыми водораздельными гребнями. Какие ледники? Какие реки?
-- Отсюда никто никогда не ходил туда! -- упрямо повторяет Карашир. -На Пяндж ходили кругом!
Я и сам отлично знаю, что там дальше, за этими горами, -- Пяндж, к которому легко и просто пройти, вернувшись в Хорог. Путь обратно в Хорог--одна сторона треугольника. Путь из Хорога вверх по Пянджу-- вторая сторона треугольника. А третья сторона--вот эта линия отсюда, сквозь все эти горы, прямо на юг. Что встретится географу, геологу, картографу на этой неведомой линии?
Так зародилась у меня мысль отделиться от всей нашей группы и заняться самостоятельными исследованиями. В другой книге я расскажу, куда привела меня эта мысль.
А сейчас...
Зикрак очень внимательно смотрит на фирновый склон по ту сторону Ляджуар-Дары. Внезапно оборачивается к нам, указывает на снега рукой и очень торжественно, ломая русскую речь, рассказывает: когда он был юношей, старик Наджав из Барвоза, доживший до ста двадцати лет, ослепший и теперь уже давно умершиий, сообщил ему, что ляджуар есть вот там, по хребту правого берега Ляджуар-Дары.
Карашир слушает Зикрака с предельным вниманием.
-- Да,--вдруг подтверждает он.--Мой отец, Назар-Мамат...
И мы слушаем рассказ о том, как Назар-Мамат однажды в жизни ходил туда и нашел там ляджуар и принес синий камень в Барвоз. Потом, когда он ходил сюда с Караширом, он искал и то место, но весь склон оказался под рухнувшими сверху снегами. С тех пор как Назар-Мамат умер, никто вверх по Ляджуар-Даре не ходил.
Что нужно сделать, чтоб определить ценность открытого нами месторождения? Нужно провести здесь месяц, два; нужно поднять сюда инструменты и продовольствие, нужно исследовать все. Нужна специальная экспедиция. Мы свое дело сделали. Мы стучим молотками. Сколько можем мы унести на своих плечах? Карманы, сумки, рюкзаки -- все набиваем мы ляджуаром. Мы берем образцы. В Ленинграде будут жечь их белым пламенем;
ляджуар улучшается в белом пламени, он темнеет, он приближается к цвету ниили; а ниили не нужно в пробовать, он синее всего на свете. Мы берем образцы для музеев, для испытания огнем, для славы Шугнана, на зависть всему миру к нашей стране. Для промышленности же, для гранильных фабрик ляджуар возьмут отсюда те, кто придет вслед за нами.
16
В этот день мы шли, карабкались и ползли ровно двенадцать часов подряд. К вечеру Ляджуар-Дара и Бадом-Дара разрастались, и мы обходили поверху вы0сокие мысы. Как обезьяны на ветках, мы перебрасывались от куста к кусту в цирках осыпей, над каменными воронками в пустоту. А перед тем, спускаясь другим путем от месторождения ляджуара, гребли, по примеру шугнанцев, предельно крутую осыпь длинными палками, держа их посередине, как держат двухлопастное весло байдарки. Мы плыли вниз, вместе с потоком камней, Хабаков только силою воли преодолевал свое полное изнеможение, огрызаясь в ответ на вопросы о его самочувствии. Но он все-таки двигался, и я уважал в нем это самолюбивое упорство. И все свои передышки он. превосходно использовал: когда мы пришли в летовку, в его пикетажной тетради был рельеф топографической съемки. Впрочем, нам он его не показал. А у меня в путевом дневнике еще несколько страниц были исписаны беглым, неровным почерком.
За три дня моя новая, дотоле ни разу не надеванная обувь превратилась в лоскутья. :
Внизу, в Барвозе, заболели Маслов и Юдин. Странное недомогание, жар, слабость, ломота и головокружение... Оба не спали по ночам, а днем засыпали в седле. Все мы, и здоровые и больные, глотали хину в непомерных количествах, потому что заболевание было похоже на малярию, хотя мы и знали, что малярии на Шах-Даре не бывает. Тропическая малярия и "персидский тиф"--папатачи в том, тридцатом году свирепствовали много ниже Хорога, по Пянджу--в Рушане. Теперь с этими болезнями и там справилась советская медицина.
В Рошт-Кала, против кооператива, мы расстались с Хувак-беком. Он сказал, что остается здесь "проводить собрание, говорить разные слова на собрании". Юдин хотел заплатить ему за сопровождение нас к ляджуару, но Хувак-бек, едва не обидевшись, наотрез отказался от вознаграждения. "У меня есть партбилет, и не ради денег я с вами ходил!"--так перевел Зикрак горячее его возражение.