"Штаб" переезжает на эту сторону, чтобы отсюда по щели спуститься вниз.
Мы на дергающихся крупах, вместе наконец--Юдин, я, Осман. Банда увлекает нас вниз. Вниз, к реке, через реку, по левому борту ложа; вверх, тут глубокое ущелье бокового притока: речка Куртагата. Над устьем ее, на ровной площадке, копошащаяся орда басмачей. Что они делают там? Мы, приближаясь, видим: там маленькая, отдельная, неподвижная группа. На краю площадки, над обрывом к реке. Пленные?.. Да. Их хотят расстрелять... Вот они встают в ряд. Мы вырвались на площадку, смешались. Внимание басмачей от пленных отвлечено... Это русские?.. Женщины, среди них женщины!.. Защемило сердце... Меня сбросили с лошади. В давке бесящихся, лягающихся лошадей я верчусь, увертываюсь от топчущихся копыт -- не задавили бы! Из толпы рвутся выстрелы в воздух. Вижу наш карабин: басмачи спорят, силясь исправить его. Смотрю на русских сквозь беснование толпы. Они неподвижны. Их неподвижность в этой свалке--поразительна. Словно они--изваяния. Словно они из красной меди--это от заходящего солнца. Они стоят рядом: три женщины, четверо мужчин. Женщины в высоких сапогах, в синих мужских галифе, в свитерах. Разметанные волосы, красные лица--красный свет заливает их мятущиеся глаза. Слева мужчина: высокий, очень сухощавый, узкое умное лицо, небритые щеки, пестрая тюбетейка, роговые очки... На руках он держит ребенка лет трех. Ребенок припал лицом к его плечу. Второй мужчина-- коренастый, плотный, широкоплечий,--такими бывают дюжие сибиряки. Белый тулуп накинут на плечи. По груди, на согнутую в локте руку, набегает кровь. Ранен в плечо. Третий-молодой парень в защитной гимнастерке, светловолосый, без шапки. Чуть позади -- узбек в полосатом халате, молитвенно сложил руки. Его лица я не помню. Все семеро молчат. Ни словом перекинуться мы не можем, да и что мы сказали бы друг другу? Их окружают, ведут мимо нас, и высокий говорит женщинам: "...Главное, не надо бояться... держитесь спокойнее... все будет хорошо, не надо бояться..." Их уводят по горной тропе вверх, откуда валится красный пожар заката. Что сделают с ними?
О, теперь-то я знаю, что сделали с ними!
2
Кто были эти люди, мне стало известно значительна позже. Тот высокий, с умным лицом, кто держал на руках ребенка, -- это был Погребицкий, заведующий кооперативом Узбекторга на Посту Памирском, или, как в Просторечии называют Пост--на Мургабе (из-за реки, на которой он расположен). Юдин узнал Погребицкого, -- он встретился с ним год назад на Памире, но остальных Юдин не знал так же, как и я. Вся эта группа возвращалась с Мургаба.
Погребицкий жил на Памире три года. Это--громадный срок. Обычно служащие на Памире живут год, самое большее--два. Климат тяжел. Четыре тысячи метров высоты над уровнем моря и отдаленность от всего мира томят людей и расшатывают их здоровье. Немногие жены едут на Памир со своими мужьями. Большинство дожидается их возвращения в городах Средней Азии. Жена Погребицкого, молодая, красивая, очень здоровая женщина, поехала вместе с ним на Памир. Даже киргизки спускаются в нижние долины, чтобы рожать детей. На такой высоте трудны и опасны роды, Но у жены Погребицкого ребенок родился на Посту Памирском. Все обошлось превосходно, ребенок был здоровым, розовощеким, веселым. Осенью этого года кончался срок памирской службы Погребицкого, и жена с ребенком решила уехать раньше, чтобы приготовить в Узбекистане квартиру и наладить хозяйство к возвращению мужа. Жена Погребицкого -- смелая женщина --не боялась снегов Ак-Байтала, высокогорной пустыня Маркансу, усыпанной костями животных, перевала Кызыл-Арт через Заалайский хребет. Муж не решился пустить ее без себя, поехал провожать до Алайской долины.
Черемных -- начальник Особого отдела ГПУ на Посту Памирском. Первая жена его была убита басмачами. Он женился вторично. Срок его пребывания на Памире кончался летом этого года. Вторая жена его, как и жена Погребицкого, решила уехать раньше. Сам Черемных не мог покинуть Поста, он поручил жену Погребицкому.
Ростов -- ташкентский студент, отбывающий практику на Памире,--тот парень в защитной гимнастерке. Он и его жена торопились вернуться с Памира.
Рабочий, золотоискатель, исходивший весь Памир, излазивший все его трущобы,--тот дюжий, в белом тулупе. Не одну тысячу километров исходил он пешком, там, где только ветер, и свист, и безлюдье. Пора наконец возвращаться с Памира, он заскучал по черноземной России.
Мамаджан--узбек-караванщик, опытный лошадник и верблюжатник, вся жизнь его прошла на караванных путях.
Таджик--второй караванщик. Его расчеты просты: заработать немного денег, купить для своей семьи подарки и вернуться к себе домой.
Все соединились, чтобы вместе преодолеть памирские снега. Труден был путь до Алая, но верхами, без вьюков, налегке, ехали быстро. В Алае Погребицкий хотел повернуть обратно--ведь главные трудности пройдены, дальше жене его почти не грозят опасности. Но в Алае к ним подъехал киргиз и сказал, что, понаслышке, где-то здесь орудуют басмачи. Погребицкий решил проводить жену до Суфи-Кургана. Погребицкий опытный человек в борьбе с басмачами. Встречается с ними не в первый раз. У Погребицкого две ручные гранаты, винчестер, двести пятьдесят патронов к нему и наган. Остальные тоже неплохо вооружены.
Мургабцы не доехали до Суфи-Кургана двенадцати километров, только двенадцати. Попали в засаду. Отстреливались. Были обезоружены. Золотоискатель пытался бежать, его ранили и мгновенно схватили. Не попался только таджик. Он шел пешком, сильно отстал, услышав стрельбу, бежал. После многих бед и лишений, много дней спустя ему удалось вернуться на Пост Памирский.
Все это теперь знает читатель. Мы тогда знали только то, что мы видели.
3
В Алае, как и на Памире, вечерних сумерек почти не бывает. Только что был высокий и ясный день, солнце лило свет и тепло... Закатилось солнце--и сразу ночная тьма и яростный холод.
Здесь, в горах, воздух разрежен и необычно сух. Пропуская солнечные лучи, он не отнимает у них тепла, потому что в нем нет влаги. И солнце жжет землю необычайно. А едва исчезает солнце, наступает великий холод. В этом отличительная особенность резко континентального высокогорного климата.
Сейчас мы чувствуем эту особенность на себе. Сразу после заката,--тьма. Мне холодно. Два ягтана ходят подо мной, как коленчатые валы. Вверх, вниз, в стороны. Вот-вот они упадут. Я балансирую, стоя на четвереньках. Ягтаны слабо, наспех, примотаны к бокам лошади. В темноте я уже не вижу Юдина, который еде верхом впереди меня. И Османа (он на крупе лошади за спиной басмача) я уже потерял. Понуканья, перезвякиванья стремян, щелканье копыт по камням.
Куда нас увозят?
Из темноты выплывают на нас и снова удаляются всадники, перекрывая своими фигурами крайние звезды. Ледяной ветер. Почему мне так холодно? Ах, да. Я же мокрый насквозь, ведь я бежал вброд через реку. Насквозь... Только сейчас замечаю это. Горная ночь морозна. Холодный ветер тянет от вечных снегов. Камчами, криками гонят лошадей рысью. Но из всех лошадей только одна с вьюком,--та, на которой прыгаю я. Вьючная лошадь может идти только шагом. Моя--задыхается, она загнана; на крутом подъеме она отстает. Кричу, хочу объяснить: "Надо перевьючить ягтаны, они падают, сейчас упадут..." Меня не слушают. С полдюжины камчей секут голову лошади, шею, круп. Лошадь хрипит. Подпрыгивая на ней, изобретаю тысячи уловок, что удержать равновесие. Конец подъема, черная тьма, ч отчаянной крутизне--спуск. Лошадь изнемогла, уперлась; подскочили темные в мохнатых шапках, нещадно лупят ее; она дрожит, порывисто дышит, стоит. Мне жалко ее, я спрыгиваю. Ноги еще не отморожены: больно. Тяну лошадь за повод, через плечо. Ступаю каждый шаг на полметра ниже, босиком по острым заиндевевшим камням, словно по раскаленным осколкам стекла. Меня с моей лошадью гонят рысью. Бегу, проваливаясь все ниже в темную пропасть. Пересиливаю боль.
Спуск окончился, передо мной -- река. Басмачи, ругаясь, перевьючивают ягтаны. Опять взбираюсь на них, еду вприскочку вброд через реку; вода, как черное масло, тяжело шумит и бурлит. Зги не видать. Нет ни Юдина, ни Османа, вокруг чужие, темные и молчащие всадники.