И тот, и другой увлекались философией. Юноши бродили по улицам под моросящим дождем, спорили, рассуждали, смеялись. Жак прекрасно понял, почему наказали Жакоба, и, узнав, какую кару на него наложили, на следующий же день подарил другу книгу Анри Бергсона «Смех».
Они стали настоящими закадычными друзьями: темноволосый Жакоб – серьезный и любознательный – и блондин Жак – остроумный, большой мастер рифмовать стихи и любитель непристойных шуточек.
Жакоб начал часто бывать у Жака – в доме в стиле барокко с огромными железными воротами. Внутри все было отделано парчой и бархатом, в залах рядами висели в золоченых рамах портреты древних предков. Когда мальчики возвращались с занятий, по изящной витой лестнице к ним легкой походкой спускалась мать Жака, своей раскованностью и мешковатыми штанами являя поразительный контраст с чопорностью дома, хозяйкой которого она являлась. Они втроем пили чай с тостами и горячими булочками – леди Леонора была англичанкой и в своем французском доме придерживалась вкусов и обычаев, к которым привыкла с детства. Жак угощал ее шутками и сплетнями, собранными за день, и потом она уходила, оставляя друзей одних, и предупреждала только, чтобы они побольше времени уделили урокам.
После окончания занятий (Жакоб и Жак поделили первое место по успеваемости) Бреннеры пригласили Жакоба провести лето в их поместье в Бретани. Он с радостью согласился. Отец все время проводил на работе и, казалось, мало интересовался сыном. А общество матери годилось лишь для ссор. Сестра только и делала, что хихикала со своими глупыми подружками, а младший брат оставался еще ребенком, у них не могло быть никаких общих интересов. Мысль о лете, наполненном одними воспоминаниями о Мариэтт, наводила тоску.
Огромный величественный дом Бреннеров с башенками на фасаде и готическим шпилем стоял почти на берегу Атлантического океана. В поместье разводили скаковых лошадей, которых леди Леонора холила и лелеяла с особой любовью. В пасмурные туманные дни юноши носились верхом по продуваемым всеми ветрами полям, а потом падали в сырую траву и спорили, спорили: о ленинских реформах в России, о проблеме интернационализма, взвешивали все «за» и «против» пацифизма. Они беседовали и о своем будущем. Жакоб уже почти решил заняться медициной; Жак же еще не определился, он ко всему на свете относился скептически и воображал себя то именитым писателем, то финансистом, то виноделом.
Когда погода стояла ясная, они направляли лошадей в одну из песчаных бухточек, которых на берегу было великое множество. Мать Жака частенько сопровождала их в этих прогулках. Они валялись на пляже, ныряли в ледяную воду океана, мальчики с хохотом прыгали на волнах. Наступала пора завтракать, и, как по мановению волшебной палочки, появлялся слуга, приносивший холодного цыпленка под майонезом, лангустов, хрустящие огурчики, спелые томаты и сладкие черные вишни. А иногда мать Жака везла их в автомобиле в маленький отель на берегу, где они ели устриц в соусе виши, пока леди Леонора развлекала их рассказами об Англии. Она казалась Жакобу самой привлекательной женщиной, которую он когда-либо видел: тонкие изящные руки, коротко подстриженные светлые волосы, огромные серые глаза.
Через три недели к ним присоединился отец Жака – элегантный седовласый господин, намного старше своей жены. Он привез с собой сестру леди Леоноры с дочерью Селией, девушкой лет семнадцати. Жакоб не мог оторвать глаз от Селии: она являла собой точную (только юную) копию своей тетки. Особенным образом изогнутые при улыбке губы, длинные стройные ноги, коротко подстриженные светлые волосы – словом, все то же самое. Жакоб почти не открывал рта, и не только потому, что вся семья свободно общалась по-английски, тогда как он только начал осваивать этот язык. Когда Селия обращалась к Жакобу, он вспыхивал до корней волос и не мог вспомнить даже самых простых слов. Он чувствовал, что Жак смотрит на него с недоумением, и, чтобы выйти из затруднительного положения, не находил ничего лучшего, как сказать: «Очевидно, мне нужно еще подучить английский».
После приезда Селии юноши стали разговаривать о женщинах. Жак говорил тоном человека, уже познавшего запретный плод. Женщины – довольно глупые создания, как всегда насмешливо рассуждал он. От них никогда не услышишь ничего умного (разумеется, его мать – исключение), их интересуют только тряпки да сплетни. Жакоб молчал. Он вспоминал Мариэтт, ее нежные глаза и ласковые руки. Его представление о женщинах было совершенно иным. Он не знал, что и думать.
Однажды вечером, после особенно промозглого дня, друзья лежали на ковре в комнате Жака и смотрели на огонь, пылавший в камине. За ужином, возбужденный присутствием Селии, Жакоб вопреки своему обыкновению выпил бокал вина, и теперь, разоткровенничавшись, мало-помалу рассказал Жаку о событиях прошлого лета. Лицо его пылало. Было ужасно трудно описать свою нежность, до сих пор не оставившую его, свои ощущения – одновременно мучительные и восхитительные. Жакоб говорил совсем тихо. Закончив, он вдруг испугался, что предал Мариэтт. И еще испугался, что Жак сейчас начнет смеяться.
В комнате воцарилось молчание. Когда Жакоб наконец осмелился взглянуть на друга, он заметил, что лицо Жака исказила гримаса боли.
– Жак, что с тобой? – Раскаяние и беспокойство пронзили Жакоба.
Жак потряс головой. Светлая челка упала на лоб.
– Жакоб, подвинься поближе, обними меня. – Он упорно продолжал смотреть на огонь.
Жакоб прижался к другу – и ободряюще обхватил его за плечи.
– Что с тобой, Жак? – повторил он.
Его друг дрожал.
Вдруг Жак повернулся. Глаза его сверкали.
– Я люблю тебя, – просто сказал он. – Вот, потрогай.
Прежде чем Жакоб что-либо сообразил, Жак взял его руку и прижал к своим брюкам – там, где оттопырилась натянутая ткань. Жакоб почувствовал, как его собственное тело реагирует точно так же. Жак тоже заметил это и придвинулся ближе.
– Нет!
Жакоб вскочил на ноги и бросился вон.
Очутившись в безопасной тишине своей комнаты, Жакоб никак не мог прийти в себя. Ему было безумно стыдно. Он ведь совсем не такой. Жакоб и раньше знал, что некоторые мальчики… Но чтобы Жак! Голова шла кругом. Жакоб упал на кровать и зарылся лицом в подушку. А он-то сам? Ведь он возбудился не меньше Жака, это было ясно им обоим. Его бросило в жар, буквально скорчило от стыда. Никогда прежде на Жакоба так не действовал человек одного с ним пола. Следуя своему всегдашнему стремлению докопаться до истины, юноша попробовал разобраться в себе. Подобное с ним случалось довольно часто, но всегда причиной возбуждения были женщины: дамы в пышных юбках в трамвае, девушки с их загадочными взглядами, Мариэтт. Жакоб словно оправдывался сам перед собой. А сегодня вечером… Невозможность подыскать определение тому, что произошло, мучила и раздражала Жакоба.
На следующее утро Жак не вышел к завтраку. Взволнованный Жакоб ходил по дому крадучись, стараясь ни с кем не встретиться. За обедом, когда юноши наконец увиделись, Жак ничуть не казался смущенным и отпускал обычные шуточки. Жакоб угрюмо молчал. В течение следующих нескольких дней они избегали друг друга, и ни разу глаза их не встретились. По мере того как приближалась дата его отъезда, Жакоб мрачнел все больше. Казалось, дни тянутся нестерпимо медленно. Перспектива тоскливых школьных лет, лишенных дружбы с Жаком, представлялась просто кошмаром.
Вечером накануне своего отъезда Жакоб собрался с духом, постучался и вошел к другу. Лицо Жака было мертвенно-бледным. У Жакоба пересохло в горле. Наконец он выдавил из себя:
– Я не знаю, что говорить, но… но я хочу, чтобы мы остались друзьями.
Жак жестом пригласил его сесть в одно из больших кожаных кресел, стоявших у окна. Сам уселся напротив, и они стали смотреть на унылый вечерний пейзаж. Двое юношей, почти уже мужчин – один темный, другой светловолосый – напряженно наблюдали за тем, как призрачные деревья гнулись под сильными порывами ветра. После паузы Жак сказал: