– Твой отец нездоров, Жакоб. Он слишком много работает. Я хочу, чтобы на следующей неделе мы уехали в Португалию. Поговори с ним. Я была бы рада, если бы вы тоже поехали с нами.
– Хорошо, мама, поговорю. – Жакоб впервые заметил, как она постарела, какой стала хрупкой. Он обнял ее. – Я так благодарен вам обоим за то, что вы помогаете этим людям.
Мадам Жардин пожала плечами:
– В эти тяжелые времена все должны помогать друг другу.
С тех пор, как Жакоб женился на Сильви, католическая совесть госпожи Жардин успокоилась – между сыном и матерью восстановилось былое взаимопонимание. Религиозные убеждения мадам Жардин нашли выражение в практической благотворительной работе, что, в общем, совпадало с направлением деятельности Жардина-старшего. Мать Жакоба стала активной деятельницей общественной организации «Социальная помощь». Она читала христианско-демократическую прессу, открыла двери своего дома для беженцев Востока; и делала все это не ради мужа и сына, а следуя собственным религиозным воззрениям.
Мадам Жардин очень скучала по своей дочери Николетт и внукам, которые в начале года переехали в Португалию – этого потребовала работа зятя. Доктор Жардин и его супруга давно обещали, что летом приедут к Николетт. Госпожа Жардин надеялась, что сумеет уговорить и остальных своих детей провести лето в Португалии – ведь семья уже столько лет не собиралась в полном составе. Младший сын, Марсель, охотно согласился и уже находился в Альгарве. Давно пора было и старикам отправляться в Португалию, но доктор Жардин все тянул время и откладывал отъезд.
– Жакоб, пожалуйста, поговори с отцом, – вновь и вновь просила мать. И Жакоб выполнил ее просьбу.
В пятницу, рано утром, он отвез родителей на марсельский вокзал. За ними следовала еще одна машина с багажом. Всю дорогу старый врач инструктировал сына, как вести дела в клинике. Лишь на перроне, среди шумной толпы, старик был вынужден покончить с наставлениями. Жакоб усадил родителей в купе, поцеловал мать, пожал руку отцу и вдруг содрогнулся от неожиданного предчувствия.
– Ни о чем не беспокойтесь, – сказал он, сам не веря своим словам.
Они с отцом посмотрели друг другу в глаза, и старик притянул сына к себе.
– Я знаю, что на тебя можно положиться. – Он стиснул Жакобу плечи. – Да, совсем забыл. Смотри, что я нашел в библиотеке.
Он порылся в кармане и достал оттуда маленький потрепанный блокнот.
Жакоб открыл его и увидел детские рисунки – птицы, перья, развернутые крылья. Это рисовал он сам в детстве, когда интересовался полетом. Тут же были и более сложные схемы, сделанные рукой отца.
– Спасибо, – его голос дрогнул.
Стоя на перроне, он махал родителям рукой. Поезд дернулся, тронул с места.
– Если не сможешь приехать сам, отправь хотя бы Сильви и Лео, – крикнула мать.
Но у Сильви были свои планы – она по-прежнему мечтала вернуться в страну своего детства. Всё было расписано заранее: Каролин и няня едут с ними; было собрано огромное количество багажа, билеты заказали на сентябрь. Осень в Польше, окрашенные в багрянец леса!
Но поездке не суждено было состояться. Войска Гитлера вторглись в Польшу. Мечты Сильви о поездке рассыпались в прах. И не только они.
9
– Jude![3] – ахнула медсестра, презрительно поджав сухие губки.
Жакоб Жардин проследил за ее взглядом и увидел, куда тот устремлен – на его пенис. Жакоб усмехнулся. Никуда не денешься – обрезание говорило само за себя. В свое время Жакоб-старший не устоял перед напором своей матери. Внешний признак принадлежности к еврейскому роду был налицо. Жардин мог сколько угодно считать себя чистокровным французом, но с точки зрения нацистов эта маленькая деталь автоматически зачисляла его в категорию «недочеловеков». В их мире наличие или отсутствие крайней плоти определяло все.
– Фрейлейн Кальб! – рявкнул доктор Шрадер. – Отправляйтесь в палату и займитесь ранеными.
Избавившись от медсестры, немец быстро сделал Жакобу противостолбнячную инъекцию. Потом быстрыми, профессиональными движениями очистил рану и наложил повязку.
– Вы должны были показать мне свое ранение раньше, – укорил он.
Жакоб пожал плечами:
– Были дела поважнее.
Он посмотрел на лейтенанта Шрадера. Они были примерно одного возраста, одного роста. Уже три дня Жакоб работал вместе с этим немцем в госпитале для военнопленных и имел возможность убедиться, что, несмотря на цвет мундира, Шрадер ему не враг. Просто замотанный врач, пытающийся помочь раненым, которых на его голову свалилось слишком много. Сложись жизнь иначе, они вполне могли бы стать друзьями. Другое дело – фрейлейн Кальб: ее явно сразило открытие, что переводчик, так хорошо разбиравшийся в медицине и оказывавший ей и доктору Шрадеру столь неоценимую помощь, оказался презренным евреем. Вспомнив выражение лица медсестры, Жакоб ухмыльнулся.
Шрадер понял его без слов.
– Это действительно забавно. Женщина смотрит на атрибут мужества, и единственное, что привлекает ее внимание – след обрезания. Да-да, отлично вас понимаю. Но ничего не поделаешь, такие уж времена. – Он стиснул зубы. – На вашем месте, доктор Жардин, я бы постарался держаться от всех нас подальше.
Он коротко кивнул и вышел из комнаты.
Да уж, времена действительно – хуже некуда, подумал Жакоб, натягивая куртку военнопленного.
Девять месяцев абсурдного безделья, липовой войны без военных действий – в этом заключалась смехотворная оборонительная стратегия французов.
Они ждали, что немцы нанесут удар через якобы неприступную линию Мажино. Чтобы солдаты от скуки не сошли с ума, доктор Жардин велел им побольше играть в футбол. Это была очень странная война. С того берега Роны громкоговорители убеждали французских солдат, что немцы им не враги, что нет смысла отдавать свою жизнь за Польшу или Британию. Солдаты гоняли по полю мяч, слушали эти вкрадчивые речи.
Неожиданный удар сокрушительной мощи, который немцы нанесли по Бельгии, Люксембургу и северу Франции, застал армию врасплох. За несколько недель все развалилось. Францию не спасла ни дорогостоящая линия Мажино, ни полноводная Рона. Бронированный кулак смел все на своем пути.
Начались бомбежки, кровь. Да, кровь и пыль были повсюду. Жардин и поныне ощущал их запах.
В кармане у него лежали документы Жюля Леметра и маленький золотой крестик – все, что осталось от друга. Жакоб почувствовал, как внутри у него все сжимается от ярости – это чувство не оставляло его уже которую неделю подряд. Жакоб гневно сунул документы во внутренний карман своей новой «униформы». Жюль погиб в первом же бою. Бессмысленная смерть… Жакоб изгнал это воспоминание прочь и стал смотреть на маленькую фотографию Сильви и Лео, которую повсюду носил с собой.
Он стал думать о Сильви. Когда они виделись в последний раз – это было в феврале, в армейском лагере – она вела себя застенчиво и одновременно с этим страстно, совсем как прежняя Сильви, которую Жакоб когда-то полюбил. Голос ее звенел серебром. Она говорила не переставая – о Лео и его проделках, о тяготах повседневной деловой жизни, о том, как трудно стало доставать для ребенка его любимые булочки и пирожные, об улицах Парижа, заваленных снегом, который никто не убирает – все мужчины на фронте, о безуспешных попытках сладить с упрямым котлом отопления. Все эти невеселые истории в ее устах выглядели забавным приключением.
И все время повторялось одно и то же, незнакомое Жакобу имя – Анджей.
– Анджей? Кто такой Анджей? – не выдержав, спросил Жардин.
– Анджей Потацкий, мой дальний родственник, – небрежным тоном ответила Сильви.
Потом провела пальцем по майорским шевронам на кителе Жакоба и пристально посмотрела на него своими синими глазами.
– Жакоб, мы можем здесь где-нибудь уединиться?
После этого ему стало не до расспросов.
Ночь они провели в маленьком неотапливаемом отеле. Жакоб уговаривал ее уехать из Парижа в Португалию, где, застигнутые началом войны, так и остались его родители. Старый доктор Жардин чувствовал себя неважно. Он был бы счастлив, если бы Сильви и Лео к нему переехали. Там они будут в безопасности – ведь Португалия в войне не участвует. Жакоб уговаривал, упрашивал, но Сильви ответила: