Сильви грезила наяву. Ей был то очень жарко, то очень холодно. Ее куда-то несут. Нет, не ее, а мать. Горло пересохло.
– Пейте, – говорит кто-то.
– Прости меня, мама, – просит Сильви, пьет и сбивчиво говорит: – Прости меня. Это не тебя я ненавижу, а папу. Пожалуйста, не умирай. Я ненавижу его! Я ненавижу всех мужчин! – она всхлипывает. – Ради бога, не умирай. Не истекай кровью! Ну, пожалуйста!
Кто-то кричит. Сильви не понимает – то ли мать, то ли она сама.
Потом ее подхватывают чьи-то руки, слышны неразборчивые голоса.
– Ничего страшного. Она потеряла не так уж много крови.
– Главное – ее отогреть.
– Да, меня гораздо больше беспокоит та, другая. Если с ее ребенком что-то случится, Макаров нам головы поотрывает.
– Ну и денек. Одна молится с утра до вечера, а сама – кожа да кости. Другая чуть не замерзла до смерти.
– Хуже всего я переношу их вопли.
– Хорошо хоть старух перевели в другую палату.
– Все время зовет мамочку. Она мне сказала, что раньше жила в этом доме.
– Бредит. Это у нее от температуры.
– Я пробовала с ней разговаривать, а она ничего не слышит.
– Дай-ка ей таблеток, хуже не будет.
– А другой бульону. Слишком уж она слаба.
– Опять мамочку зовет. Сколько можно?
– Слава богу, Рождество позади. Завтра возвращается доктор.
– На прошлое Рождество было еще хуже, правда?
– Кто его знает.
– Вот, пани Ганка, выпейте.
– Жарко, очень жарко. И еще очень больно. Ломит спину.
Сильви спала, видела сны. Ей снились какие-то тела, младенцы. Она слышала голоса, крики, сливавшиеся в неясный гул. Сильви не знала, сколько времени продолжался сон. Потом крики стали громче, они все никак не стихали.
– Это Ганка. Где же доктор?
Снова крики, потом испуганный голос, отчаянно шепчущий:
– Господи, ну, пожалуйста, дай мне мальчика! Пожалуйста, пожалуйста!
Сильви открыла глаза. Она увидела перед собой тонкое, почти прозрачное лицо Ганки, искаженное страхом и болью. В следующую секунду Сильви закричала и сама, мысли путались в разгоряченной голове. Она едва успела перевести дыхание, и снова начались схватки.
– Господи, они рожают одновременно! – воскликнула одна из медсестер. – Этого еще не хватало. – Милые, не кричите так громко! Вы перебудите весь госпиталь. Вот, подыши-ка.
На лицо Сильви легла маска. Она ощутила приступ тошноты, по лицу градом стекал пот, кружилась голова. Сильви уже не могла разобрать, кто кричит громче – она или Ганка.
– Давайте, мамочка, дышите. Вдыхайте глубже.
На лоб легла прохладная материя.
– Господи, у нее кровотечение.
– Где же врач? Ему давно пора вернуться!
– Пейте, это вам поможет.
– Давай, милочка, тужься. Давай-давай.
– Вот так, вот так.
Тело разорвала обжигающая боль. Сильви истошно закричала. Голоса доносились как сквозь вату.
– Мальчик.
– А у этой девочка.
– Отличный здоровый мальчик.
Ганка прошептала:
– Да, это мальчик, Иван, у нас мальчик!
Слабый писк младенцев. Успокаивающий шепот, едва слышная икота.
Сильви откинулась на простыню, посмотрела на Ганку. Та молчала. Глаза ее были закрыты. В палате наступила тишина, лишь едва слышно перешептывались медсестры:
– Боже мой, боже мой. Бедная девочка. Бедный Макаров…
Сильви проснулась на рассвете. Посмотрела на Ганку, увидела, что лицо у той белое-пребелое, совсем как у матери, когда она упала в лесу. На простыне сохло красное пятно. Так, значит, это Ганка – бедная девочка? Огромные серые глаза на миг приоткрылись, на бледном личике появилась умиротворенная улыбка. Потом веки снова закрылись.
Сильви смотрела, смотрела и все не могла отвести взгляд.
Очень медленно, с трудом, она села на кровати, осторожно встала на ноги. Это ей удалось, но мысли в голове путались, саднили не меньше, чем измученное тело. Как же холодно! Ужасно холодно. И мама – она умерла. Мама, обними меня. Помоги мне. Каролин, ты тоже должна мне помочь. Где ты, Каролин? Бедная девочка, бедная девочка. Катрин, бедная Катрин.
Сильви кое-как оделась, набросила пальто. Руки у нее дрожали. В двух кроватках спали два крошечных младенца. Сильви посмотрела на одного, на другого. Оба ровно дышали. Темный пух волос, два маленьких, с кулачок личика, четыре миниатюрные ручки со стиснутыми пальчиками. Сильви долго смотрела на новорожденных, потом, решившись, подняла одного из них, завернула в одеяло и, крадучись, вышла из палаты. Мама, мамочка, я возвращаю тебе потерянного ребенка. Вот, Каролин, смотри – это твоя девочка. Теперь ты счастлива? Теперь ты мной довольна?
В лицо ей ударил холодный ветер. Где я? Где все они?
Конюшня, вспомнила Сильви. Нужно идти в конюшню. Она громко постучала в дверь:
– Отведите меня к пану Стаху. Пожалуйста, мне нужен пан Стах.
Десять дней спустя Жакоб Жардин добрался до французского консулата в Кракове. Он был сам не свой от тревоги. Это чувство нарастало по мере того, как отсутствие Сильви затягивалось, месяц шел за месяцем. Телеграмма, срочно вызывавшая его в Краков, была даже своего рода облегчением. Жакоб добрался до Польши так быстро, как только сумел. Он надеялся, что слово «нездорова» не является эвфемизмом, за которым смертельная болезнь.
И вот он стоял в гостиной консульства, нервно поигрывая зажигалкой.
– Доктор Жардин, я очень рад, что вы добрались сюда так быстро, – начал консул. – Надеюсь, моя телеграмма не слишком вас испугала. Дел в том, что Сильви, то есть я хочу сказать, мадам Жардин, вернулась к нам после своей поездки совсем больная. У нее была высокая температура, она бредила. Я полагаю, это послеродовая горячка.
У Жакоба дрогнули уголки рта.
– Нет-нет, – поспешно продолжил консул. – Ничего серьезного. Сейчас вашей жене гораздо лучше. Да и ребенок совершенно здоров. Мы наняли няню. Но, как вы понимаете, консульство – не совсем подходящее место для матери с новорожденным младенцем.
Дипломат улыбнулся, давая Жакобу возможность что-то сказать. Наступила мучительная пауза. На лице Жардина отразилась целая гамма противоречивых чувств.
– Разумеется, – продолжил консул, – было бы гораздо лучше, если бы ребенок родился в Париже. Но ваша супруга ни за что не желала уезжать, хотела непременно посетить родительскую усадьбу. Ничего, главное, что все обошлось. Ребенок в полном порядке. Чудесная маленькая девочка. Почти никогда не плачет.
Жакоб выдавил улыбку, пробормотал слова благодарности. Он пытался переварить все услышанное. Поднимаясь по лестнице, Жакоб против воли считал месяцы.
– Я оставлю вас наедине, – деликатно сказал консул, постучав в дверь. – Естественно, вы можете пару дней провести у нас, в консульстве.
Жакоб окинул взглядом комнату. Увидел седоволосую женщину, покачивающую колыбельку и что-то напевающую; увидел похудевшую Сильви, сидевшую на диване и смотрящую в пространство отсутствующим взглядом. Этот взгляд Жакоба встревожил, воскресив в памяти давний эпизод: юг Франции, деревенская усадьба в Руссильоне… Он взял себя в руки.
– Сильви!
Рука ее была вялой, холодной.
– Сильви, я приехал. Я увезу тебя домой.
Она повернула голову, посмотрела на него, словно откуда-то издалека. Затем взгляд сфокусировался, и Сильви слабо улыбнулась, кивнула.
Жакоб облегченно вздохнул и поцеловал ее в лоб.
Сильви смотрела на него.
– Я не хотела тебе говорить… Боялась, что ты меня не отпустишь. Я ждала ребенка. Он… – Она запнулась. – То есть, я хочу сказать она родилась немного рано.
Сильви встала, подошла к колыбели, взглянула на маленький сверток.
– Вот, это мой тебе подарок. Тебе и Каролин.
Она подняла младенца и протянула мужу.
Жакоб посмотрел на маленькое личико. Безмятежные серые глазки смотрели на него с осмысленным выражением. Жакоб улыбнулся, прижал дочь к груди.
– Да, я знала, что ты будешь доволен, – прошептала Сильви. – Каролин тоже будет довольна. Я назвала девочку Катрин.
Жакоб поспешно отвернулся. Сейчас было не время говорить Сильви, что месяц назад Каролин лишила себя жизни.