— Живем… — неопределенно сказал он.
Мы проехали по Канаде около 2500 километров и нигде не видели клочка земли без ограды из колючей проволоки. Остановиться, выйти из машины и растянуться на зеленой траве бесплатно нельзя.
Иногда праздничную картину нарушали группы людей с плакатами на груди. Мы видели пикеты забастовщиков у одного из заводов Форда и на Кинг-стрит в Торонто.
Много в Канаде хороших мостов, дорог, зданий. Мы искренне восхищались трудом инженеров, зодчих, рабочих.
Но мы видели, какой ценой добывается счастье…
Кстати, в чем здесь оно состоит? Нужно быть богатым или просто состоятельным. Все может случиться. Особенно опасна старость, болезни. За ними придет тот черный день, к которому готовятся всю жизнь. Значит, следует заботиться о себе. Только о себе.
Я, наверное, долго не смогу забыть спокойный голос диктора телевидения Торонто. Диктор сообщал о гибели человека на большой дороге. Он сожалел, что никто не догадался остановить машину или, в крайнем случае, бросить десятицентовую монету в телефон-автомат. Проходили и проезжали десятки людей… У каждого из них должна остаться на совести человеческая жизнь. Всего десять центов!
Даже воздушный шарик стоит дороже… Дороже чужой, никому не нужной судьбы.
Фрески Риверы
Били куранты… В эту минуту Диего Ривера вспомнил площадь Сокало, заполненную веселым народом. При ударах бронзового колокола толпа замирала. Колокол был тот самый, из городка Долорес. Там приходский священник Мигель Идальго в 1810 году протянул руку не для того, чтобы отсчитать несколько традиционных ударов. Набат поднял индейских крестьян на восстание против испанского владычества. Через несколько месяцев Идальго расстреляли.
Били куранты… Они не просто сообщали о времени, они утверждали новую эпоху.
Бронзовый колокол звучит в Мехико только в праздничные дни.
Здесь, в Москве, Ривера увидел совсем другой праздник.
«Дело, за которое борются революционная Мексика и недавно освободившаяся Россия, — это общее дело всего человечества, в котором кровно заинтересованы все народы». Так сказал вождь крестьянских масс Эмильяно Сапата вскоре после Великой Октябрьской революции.
Прошло десять лет… За океаном трудно узнать правду о России. В 1927 году Диего Ривера приехал в Москву. Он стоял с группой иностранных гостей на трибуне Красной площади. Ривера боялся пропустить хотя бы одно лицо…
Шли бойцы Красной Армии… Ровные, строгие квадраты пехотных батальонов. За ними пронеслись кавалеристы… Прославленная конница Буденного, легендарные тачанки…
Медленно двигались грузовики. Красноармейцы в остроконечных шлемах сидели в них тесными рядами…
Армия народа…
Диего Ривера торопится сделать наброски, запечатлеть твердую поступь. И главное — лица, лица…
Где же он восстановит эту необычную картину, этот четкий ритм нового мира?
Художник собирался расписать стены в Доме Красной Армии, в Клубе металлургов. Но, к сожалению, этим планам не удалось сбыться. Ждала работа в Мексике.
Диего Ривера потрясла демонстрация трудящихся. И даже не своим величием, не яркими красками. Здесь было другое, главное. Рабочие и крестьяне стали хозяевами.
Диего Ривера, не теряя ни одной минуты, снова рисовал. Ломались карандаши, ныли пальцы… Он еще не знал — пригодятся ли торопливые наброски потом, в Мексике.
В Москве Луначарский беседовал с художником, сожалел, что не видел оригиналов выдающейся монументальной живописи.
Ривера невольно вспомнил свой цикл — Двор Труда. Революционные солдаты склонялись над погибшим товарищем. Тяжесть, непосильная, вечная, в движениях шахтеров… Хмурые лица, жилистые руки ткачей, сталеваров, гончаров!
Люди подобных профессий гордо, торжественно шагали по Красной площади. Ривера видел их лица… Совсем другие.
Из редакции «Красной нивы» пришли с просьбой сделать обложку. Он выполнил просьбу. Женщина со знаменем в руках стояла на баррикаде. Ее лицо художник увидел на Красной площади.
Народ побеждает. У народа большое будущее…
И художник решил, что это главное, о чем нужно говорить в своих фресках.
Мрачные пустые залы дворца напоминали казематы. Только потолки высокие. Но они очень массивные, тяжелые.
Мы приехали в город, когда сгущались сумерки и на шумной площади перед дворцом вспыхнули первые огни. Дворец, казалось, сразу же отодвинулся в сторону, хмуро поглядывая темными окнами на толпы молодежи.
Мы шли по залам, невольно прислушиваясь к своим шагам. А когда включали свет, мы останавливались перед новой росписью.